ОПАСНЫЕ ИГРЫ


Живописец имеет дело с красками, композитор - со звуками, и подобным образом художественно одаренные люди в других видах искусства обычно дело имеют с «материалом». Иначе в литературе: этот род искусства, художественная словесность, обращается к слову. Разница тут настолько важна и велика, что вместо личных попыток выразить ее заведомо лучше прибегнуть к написанному на исходе прошлого века святым праведным Иоанном Кронштадтским, который, между прочим, так говорит в своем сочинении «Моя жизнь во Христе»: «Словесное существо! Помни, что ты имеешь начало от слова Всетворца и в соединении (через веру) с зиждительным словом, посредством веры, сам можешь быть зиждителем вещественным и духовным» (т. II, с. 133).
«Помни, что в самом слове заключается и возможность дела; только веру твердую надо иметь в силу слова, в его творческую способность» (т. II, с. 134).
Святой Иоанн Кронштадтский напоминает и о другом: о том, что «никакое слово не праздно, но имеет или должно иметь в себе свою силу, и горе празднословящим, ибо они дадут ответ за свое празднословие... Это вообще свойство слова - сила и совершимость его» (т. I, с. 290).
Следут оговориться, что русская литература во все времена не упускала из поля своего зрения проблему ответственности писателя. Ставила она ее, может быть, более четко, чем какая-либо другая национальная литература. Но при этом подразумевалась обычно ответственность гражданская, общественная, моральная - религиозно-мистический аспект проблемы в силу понятных причин редко затрагивался и критикой и, тем более, филологией как наукой. Однако в литературе, развивавшейся на протяжении XX века в нашем Отечестве, не раз являли себя тенденции, прямо побуждающие вспомнить и этот аспект. Снова оживились они в наши дни.
В период так называемого «серебряного века», то есть на протяжении примерно двадцатилетия до 1917 года, многие русские художественные деятели впали вдруг в увлечение кто буддизмом, кто учением йогов, кто теософией и оккультизмом. Так, в журналах писателей-символистов «Весы» и «Золотое руно» в 1900-е годы можно многократно прочесть
рассуждения о том, что-де ныне необходимо объединение этого самого оккультизма с силами положительной науки, - с тем, чтобы создать «новую астрологию», «новую алхимию» и вообще «новый оккультизм» (см., например: «Весы», 1905, №2, с. 58-59). Символисты носятся с идеей написания некоей внецерковной «мистерии». Композитор А. Н. Скрябин не оставлял такой затеи до последних дней своих. Одновременно он увлекся сочинением странных мрачных музыкальных композиций, одна из которых им самим названа «Черной мессой». О его «мистерии» священник Павел Флоренский (в молодости, до поступления в Духовную академию, общавшийся с символистами) много позже рассказывал своей дочери: «Скрябин был в мечте. Он предполагал создать такое произведение, которое, будучи исполнено где-то в Гималаях, произведет сотрясение человеческого организма, так что появится новое существо. Для своей миродробящей мистерии он написал либретто, довольно беспомощное». А православный философ А. Ф. Лосев в 1921 году в своей работе «Мировоззрение Скрябина» обратил внимание на оставленные композитором записи, где тот систематически называет сам себя «Богом», обещает пересоздать мир и т. п. Лосев писал: «Слушая Скрябина, хочется броситься куда-то в бездну, хочется вскочить с места и сделать что-то небывалое и ужасное, хочется ломать и бить, убивать и самому быть растерзанным. Нет уже больше никаких норм и законов, забываются всякие правила и установки. Все тонет в эротическом Безумии и Восторге».
Слову в замыслах подобных «мистерий» отводилась огромная роль (Скрябин сам писал к своим сочинениям словесные тексты). А поэт-символист Вяч. Иванов рассуждает: «Символизм в новой поэзии кажется первым и смутным воспоминанием о священном языке жрецов и волхвов, усвоивших некогда словам всенародного языка особенное, таинственное значение, им одним открытое, в силу ведомых им одним соответствий между миром сокровенного и пределами общедоступного опыта». Иванов приводит и конкретные примеры подобных тайных смыслов слов («священных», по его мнению, а фактически, разумеется, просто применявшихся языческими волхвами в магических и колдовских обрядах).
Что можно сказать об этом? Скрябин - великий художник, но художественно силен он вовсе не своими «оккультными» опытами. Так же обстоит и с произведениями близких Вяч. Иванову поэтов. Весьма прозорливо богослов М. Поснов в книге «Гностицизм и борьба церкви с ним» (Киев, 1912) поставил символистский модернизм в один ряд с «толсто­вством, теософством» и указал на общие им антихристианские - гностические - корни. Однако литературный модернизм вскоре породил еще более сомнительные, с христианской точки зрения, явления. Новая литературная группа «кубофутуристов» провозглашает творчество на «заумном» языке, составленном непонятными звукосочетаниями. Футуристы во всем мире начинают также сочинять стихи в виде многоугольников и иных геометрических фигур, стихи, читаемые задом наперед, и т. п. Как и ранее символисты, они при этом ссылаются на заговоры, заклинания и другие приемы различных колдунов и магов. Как и среди символистов, среди русских футуристов были люди несомненно яркого художественного дара. Но сама по себе тяга к подобному озадачивающему новаторству не есть признак литературного таланта.
В Москве в 1990-е годы вышла в издательстве «Наука» книга «Зевгма: русская поэзия от маньеризма до постмодернизма», содержащая много образчиков такого рода «новаторства». Изрядная часть их заимствована у стихотворцев наших дней. Среди разнообразных текстов, включенных в книгу, есть немало добродушных стихотворных шуток, забавных шалостей пера. Но кое-что в ней наводит именно на размышления об ответственности художника в интересующем нас аспекте. «Заумные» тексты - предмет особенного внимания составителя. Подбирая их, он даже расширил тему книги, введя раздел «Фольклорное». Вот что это за «фольклор»: записанная в форме ромба «Чародейская песнь ведьм» (в ромб вплетено слово «абракадабра»), а также «заумная» «Песня ведьм на Лысой горе». Невольно вспоминается, что в подзаголовке Зевгма обозначена как «Пособие ддля учащихся», - интересно, кого и чему предполагается «учить» на таком «фольклоре»? Впрочем, составитель, судя по всему, искренне и простодушно убежден, что его «заумные» тексты - просто художественные произведения, «эстетика» и только. Как следствие, он, например, проявляет осведомленность, что «у хлыстов часто встречаются духовные стихи на заумном языке (но напрашивающихся выводов из собственных слов сделать не пытается). В том, что «само возникновение заумной поэзии окружено тайной», усматривает интригующе интересный факт, и только. Рассказывает и о немалочисленных «исследованиях» «зауми», ведущихся в разных странах, - с серьезной миной сообщая читателю, что один «исследователь» насчитал в стихах поэта-футуриста Хлебникова 53 заумных «языка».
В ряд имен людей, признававших «право на существование» литературной «зауми», в конце концов вовлекается даже имя апостола Павла. И вот как это сделано. Сначала идет цитата из рассуждений поэта Xлебникова. Этот видит в своей «зауми» отражение «заговоров и заклинаний так называемой волшебной речи, священного языка язычества». Но затем в «Зевгме» говорится, что хлебниковское «обоснование права на существование заумного языка перекликается со сказанным по другому поводу святым апостолом Павлом». Вся несуразность присоединения к наивной хлебниковской апологии язычества слов христианского апостола автором словно бы не ощущается.
Далее в «Зевгме» приведена какого-либо объясняющего комментария краткая и потому для осведомленного человека вряд ли понятная цитата из Первого послания апостола Павла к Коринфянам (гл. 12-14). Это как раз те слова, на которые, как пишет иеромонах Серафим (Роуз) в книге «Православие и религия будущего», любят ссылаться «современные пятидесятнки, чтобы оправдать свое «говорение на языках».
"Но святой Павел написал поучения, - продолжает отец Серафим, - именно потому, что «языки» стали источником беспорядка в коринфской церкви... Эти поучения, таким образом, не поощряют современное возрождение «языков», а напротив, должны были бы предостеречь от этого - особенно когда человек осознает (как признаются пятидесятники), что есть иные источники говорения на языках, кроме Святого Духа». Отец Серафим предлагает пристальнее рассмотреть этот современный феномен, не содержит ли он характерных признаков, которые могли бы указать на то, из какого источника он проистекает, и в итоге выводит заключение, что после должного рассмотрения «наша бдительность в отношении этого явления окончательно проснется» (с. 122-123).
Тут хотелось бы энергично подчеркнуть, что в подавляющем большинстве случаев «заумь» сочиняется (по крайней мере, нашими современниками) уж, конечно, не в целях волхования и магических действ. Но для чего же тогда, если о «волшеб­ной речи» стихотворец не помышляет? В русском языке есть слово, которым можно дать краткий и точный ответ: сдуру! Сочиняют сдуру, а о том, что забредают невольно порою на весьма древние тропки, бродить по которым ой как не рекомендуется, просто даже не ведают. Пусть непредумышленно, но воспроизводят известно чьи приемы - иной раз и «очень похоже»! Люди серебряного века куда лучше, чем наши «мате­риалистически» воспитанные современники, понимали праистоки подобных своих занятий и верно указывали во объяснение на «заговоры и заклинания». Иной вопрос, что они бывали чересчур категоричны в упреках друг другу по этому поводу, а то и просто несправедливы. Например, поэт и критик А. Белый в 1910 году в своей книге «Луг зеленый» называет «хлыстовской» поэзию своего великого современника Александра Блока и утверждает даже, что лирическая героиня Блока, «его Прекрасная Дама - в сущности, хлыстовская Богородица» (с. 88). Здесь явная крайность: А. Белого (который, кстати в период дружбы с Блоком сам усиленно поощрял создание им образа такой «Богородицы»!), как говорится, «заносит» в полемике. Но само по себе то, что мистические проблемы были в поле зрения поэтов-символистов, ничуть не удивительно. Литературный модернизм, действительно, с любопытством, достойным лучшего применения, засматривался на вышеупомянутые «древние тропки». Модная же в «серебряный век» оккультная литература (к величайшему сожалению, в обилии издаваемая ныне снова репринтным путем), помимо всего прочего, рекомендовала своим читателям именно определенные тексты, читаемые задом наперед многоугольники, внутри которых вписано нечто на непонятном «языке» и тому подобное. И уж в этой «литературе» не помышлялось ни о каком новаторском художестве, а только лишь о старом чародействе.
Какой же вывод из сказанного следует? «Кто в каком слове упражняется, - писал святой Петр Дамаскин, - тот получает свойство того слова, хотя этого и не видят неопытные, как видят имеющие духовность». Впрочем, всякий пристальный читатель все же интуитивно понимает, что же такое общение с чужим словом, насколько широко по человеческой природе своей мы открываемся иногда той или иной книге, насколько податлива человеческая душа на эмоциональное убеждение поэта... Но тем уместнее привести и такие слова нашего православного святого Игнатия Брянчанинова: «Если же ты позволил исписать и исчеркать скрижали души разнообразными понятиями и впечатлениями, не разбирая благоразумно и осторожно - кто писатель, что он пишет: то вычисти написанное писателями чуждыми, вычисти покаянием и отвержением всего богопротивного» (Соч. епископа Игнатия Брянчанинова, т. 1. СП6. 1886, с.113).
Оккультисты, последователи различных сектантских учений и подобные им деятели, несомненно, ведают, что творят. «Эти опасные психические игры» (выражение отца Серафима), перенесенные на страницы художественной литературы, пусть и несведущими людьми, вряд ли превращаются в безвредную и невинную «эстетическую» игру.

Юрий Минералов


Сила слова-I

Об авторе статьи

На главную страницу

Сайт поэта Юрия Минералова, профессора Литературного института им. А.М. Горького, доктора филологических наук, - стихи, проза, лингвистика, литература, критика и литературоведение. © Copyright Юрий Минералов. Копирование текстов без письменного разрешения автора является грубым нарушением федерального закона об охране авторских и смежных прав.