Ван Ланцзюй

Пекин

ПУТЬ АНДРЕЯ БОЛКОНСКОГО В РОМАНЕ Л. Н. ТОЛСТОГО

 «ВОЙНА И МИР» И УЧЕНИЕ КОНФУЦИЯ О «ТЯНЬ» (天)

И ЛАО-ЦЗЫ О «ДАО» (道)

В романе Толстого «Война и мир» воплощается философия пути как нравственного самосовершенствования, расширения и обогащения души и сознания. Идея пути в романе непосредственно связана с образом Неба, и в этом мы видим прямую связь с философскими учениями Конфуция и Лао-Цзы о Тянь и Дао – 道.

“Небо” (Тянь, 天) представляет собой древнее и основное понятие китайской традиционной философии. Конфуций сказал: «Единственный вершитель только Небо», – и оно превыше всего. Обращаясь к Лао-Цзы, Конфуций вопрошал: «Есть ли Небесный Царь?», и Лао-Цзы отвечал: «Есть небесное Дао, оно бесконечно и всеобъемлюще, и никому не убежать от него».  По словам Лао-Цзы, закон Неба воплощается в конкретном движении любого вещества.

Особое место в учении Конфуция отводится культу Неба. Представление о божественности Неба существовало и до Конфуция, но в его учении оно получило дальнейшее развитие. Он рассматривает Небо как единый и высший Абсолют, который Конфуций называл традиционным китайским термином ТЯНЬ (天), что является олицетворением разума и высшей справедливости, наблюдает за жизнью людей Поднебесной и направляет их деятельность.

Древнекитайский ученый Сюй-Шень (58-147 г до н.э.) в своей книге «Шо Вень» (первый словарь иероглифов) толковал: «天 (Тянь) — Небо, исходит от значения“一 и 大”, это макушка». 

Небо повелевает землей через государя, которому приписывалось божественное происхождение. Императора называли «сыном Неба». Наводнения, засухи, народные восстания, смуты, затмения солнца всегда считались предостережением Неба о неправедных действиях правителя.

Теоретическое истолкование власти, как государственной, так и Божественной («Небесной») в конфуцианстве осуществлялось в семейно-родственных категориях: «Государство — одна семья», где государь — Сын Неба и одновременно «отец и мать народа». Сообразно семейной структуре, государство отождествлялось с обществом, социальные связи — с межличностными, основа которых усматривалась в семейной структуре, выводившейся, в свою очередь, из отношений между отцом и сыном.

С точки зрения конфуцианства отец считался «Небом» в той же мере, в какой Небо отцом. Поэтому «сыновняя почтительность» (сяо) в специально посвященном ей каноничиском трактате «Сяо цзин» была возведена в ранг «корня благодати/добродетели (дэ — 德)». Как пишет А.Кобзев, «развиваясь в виде своего рода социально-этической антропологии, конфуцианство сосредоточило свое внимание на человеке, проблемах его врожденной природы и благоприобретаемых качеств, положения в мире и обществе, способностей к знанию и действию и т. п. Воздерживаясь от собственных суждений о сверхъестественном, Конфуций формально одобрил традиционную веру в безличное, божественно-натуралистичное, ”судьбоносное” Небо и посредничающих с ним духов предков, что в дальнейшем во многом обусловило обретение конфуцианством социальных функций религии. Вместе с тем всю относящуюся к сфере Неба (тянь) сакральную и онтолого-космологич. проблематику Конфуций рассматривал с точки зрения значимости для человека и общества. Фокусом своего учения он сделал анализ взаимодействия «внутренних» импульсов человеческой натуры, в идеале охватываемых понятием “гуманности” (жэнь), и «внешних» социализирующих факторов, в идеале охватываемых понятием этико-ритуальной “благопристойности” (ли)»[1].

Нормативный тип человека, по Конфуцию, — «благородный муж» (цзюнь цзы), познавший небесное «предопределение» (мин), «гуманный», сочетающий в себе идеальные духовно-моральные качества с правом на высокий социальный статус»[2].

Чтобы быть «благородным мужем», нужно знать «повеления Неба». Небо – Поднебесная – Сын неба. Такова гармония миропорядка по Конфуцию.

Исследователи творчества Толстого не раз отмечали, что герои Л. Н. Толстого очень трудно поддаются однозначному определению и типологизации.  Они не делятся на положительных и отрицательных, хороших и плохих,  добрых и злых, умных и глупых, они просто живут, ищут, часто ошибаясь в своих поисках. Если мы можем сказать «базаровщина» или «обломовщина», то «безуховщина» или «болконовщина» звучит нелепо. Типология героев Толстого лежит в плоскости общечеловеческих представлений о соответствии или несоответствии личности определенным идеалам. В романе «Война и мир» таким идеалом моЖет быть назван тип «благородного мужа» Конфуция, тесно связанный с христианскими представлениями об истинной и мнимой добродетели, о предназначении человека и его духовном мире.

Князь Андрей Болконский — одна из самых ярких и самых трагических фигур в романе «Война и мир», да и вообще в русской литературе. С первого своего появления на страницах произведения и до смерти от ран в доме Ростовых жизнь Болконского подчинена своей внутренней логике, и именно в этой логике кроются причины его взлетов и падений.

Китайский исследователь У Цзе-Линь полагает, что уже в романе «Война и мир» Толстой понял и принял закон Неба, выразив его в духовных исканиях своих героев[3]. Заметим сразу, что в китайском литературоведении, в отличие от российского, мало исследователей, которые рассматривают образ Андрей Болконского  в «положительном» ключе. В китайском национальном сознании, во многом сформированном под воздействием конфуцианства и даосизма, Андрей Болконский является воплощением всех тех качеств, которые мешают человеку осуществить свой истинный Дао, воплотить идеал Тянь — слияния с миром, он воплощает в себе многие черты конфуцианского «благородного мужа», но многие отрицает всем своим поведением и образом жизни. А некоторые китайские критики полагают, что Андрей Болконский стал воплощением того духовного кризиса, в котором пребывал сам писатель.

В образе Андрея Болконского выразилось активное стремление к личному, пренебрегающему общественным, что в корне противоречит сущности образа «благородного мужа». Все его поступки и действия направлены на то, чтобы освободиться от дисгармонии, которую испытывал князь Андрей, находясь в обществе. Его не устраивает не общество, а место, которое он в этом обществе занимает. Такое поведение является нарушением закона Дао. Судьба князя Андрея напрямую связана с волей Тянь, которую Толстой называет волей Бога, а Лао-Цзы — законом Дао. Сущность закона Дао — не нарушить гармоническое единство природы и человека, слышать и слушать волю судьбы, выраженную в естестве природы и человека.

Как мы уже заметили, в китайском литературоведении существуют различные точки зрения на образ князя Андрея. Ян Джансянь пишет, что в образе  Болконского «воплотились лучшие черты представителей передового дворянского общества того времени. Этот персонаж находится в многообразных связях с другими персонажами в романе. Андрей многое унаследовал от старого князя Болконского, будучи истинным сыном своего отца в желании быть полезным Отечеству. Он родственен по духу княжне Марье. Образ князя Андрея дан в сложном сопоставлении с Пьером Безуховым, от которого отличается большей реалистичностью и волей». Ян Джансянь полагает, что в каких-то своих чертах «князь Андрей соприкасается с полководцем Кутузовым, служит у него в адъютантах. Князь Андрей резко противостоит светскому обществу и штабному офицерству, являясь их антиподом. Он любит Наташу Ростову, он устремлен к поэтическому миру ее души. Герой Толстого движется, и в результате упорных идейных и нравственных исканий — к народу и к миросозерцанию самого автора»[4].

А вот исследователь У Цзе-Линь в разделе «Дисгармоничность натуры Андрея Болконского» книги «Толстой и традиционная китайская философия» рассматривает образ Андрея Болконского как сугубо отрицательный. Ученый пишет, что характер Андрея Болконского дисгармоничен, а все его деяния противоречат закону Тянь-Неба и закону Дао-Судьбы[5].

Эта точка зрения представляется нам более верной, хотя нельзя абсолютизировать «отрицательное» начало в образе князя Андрея. Он слишком сложен, многогранен, трагичен, слишком много сокровенных мыслей Толстой выразил через него, чтобы однозначно отнести его к отрицательному спектру. Наиболее точным представляется иная градация образов у Толстого – «любимые и нелюбимые» герои, «кутузовский» и «наполеоновский» типы, «человек мiра» и «человек войны».  Но если рассматривать образ с точки зрения нарушения законов Тянь-Неба и закона Дао, то становятся понятными ответы на вопросы, которые невольно задает себе читатель: «Почему так неудачно складывается судьба Болконского? Почему разрушаются его планы и стремления? Почему, в конце концов, волей автора Андрей Болконский погибает?».  Феномен состоит, на наш взгляд, в том, что судьба Андрея Болконского — это судьба героя отрицательного плана, между тем, как личность его, по выражению К.Леонтьева, «близка к идеальной».  Ведь Андрей Болконский никак не подпадает под привычную категорию героев «отрицательного» плана. Более того, как писал Константин Леонтиев, «князя гр. Толстого любит и даже как будто восхищается им. Выше, полнее, идеальнее князя Андрея гр. Толстой не изображал никого. Я не говорю, что он его идеализировал; ничуть, я говорю, что Болконский сам у него вышел идеальным. Это правдиво, глубоко и необычайно тонко изображенный идеалист, характера твердого и энергичного. Он выше всех других главных молодых героев, и в "Войне и мире", и в "Карениной"». К. Леонтьев полагает, что идеальным князя Андрея делают и его ум, и его честность, и его красота, и храбрость, и образованность, и благородство, и любовь ко всему прекрасному. Даже гордость и честолюбие его, "некоторые капризы", даже сухость с женой нравятся читателю.

«И собственно внутренний мир его исполнен идеальных и высоких стремлений; к серьезной дружбе, к романтической любви, к патриотизму, к честной заслуженной славе», и даже смерть Болконского видится К. Леонтьеву идеальной в «страшной битве за Родину»[6]. Для Толстого же в смерти этой был и иной, особый смысл, связанный прежде всего с «восточной» философией писателя, с его учением о естественно-органическом начале как основе жизни природы и человека.

Многие критики отмечают, что Толстой неустанен в своем стремлении отделить естественно органическое в действиях людей от всего продиктованного социально-практическими установками и сотворенного рассудком и усилием воли. Рассудочное планирование человеком своего поведения, дальнейшей жизни находится у Толстого под некоторым подозрением. Разработка планов, их осуществление, требует систематических волевых усилий, а это несовместимо с толстовской философией естественности. Толстой писал Татьяне Берс в 1864 г.: «Жизнь устраивает все по-своему, не по-нашему... Иногда думаешь, что жизнь устраивает все по-своему противно твоим желаниям, а выходит, что она делает то же самое, только по-своему» (61; 36). Толстой был убежден: человек только думает, что может распоряжаться собственной судьбой по своему разумению, на самом же деле жизнь его подчинена иным, им не всегда сознаваемым законам.  Так в романе выражается закон Дао,  повелевающий судьбами людей. Как гласит русская народная мудрость,  «человек предполагает, а Бог располагает» (не случайно К.Леонтьев и советские литературоведы упрекали Толстого в приверженности фатализму).

Толстой-моралист показывает, как жизнь жестоко наказывает человека, который своими рассудочными установками уводит свою судьбу в сторону от подлинной, естественной жизни, нарушает ее естественное течение, как она разрушает все искусственные построения, противоречащие ее течению. Как наказывает Бог за то, что человек сознательно не соблюдает библейские заповеди и христианские законы. Так герой Толстого совершает тот или иной поступок, а Бог и Дао-судьба волею автора наказывают или поощряют его в зависимости от того, насколько он уклонился от нормы. Конфуций тоже утверждал, что «все первоначально предопределено судьбой и тут ничего нельзя ни убавить, ни прибавить». Конфуций говорил, что благородный муж должен испытывать страх перед судьбой, и даже подчеркивал: «Кто не признает судьбы, тот не может считаться благородным мужем».

Сюжет романа, композиция жизненных кругов князя Андрея и Пьера строится на череде поступков героев и их последствий.

Как пишет сочувствующий князю Андрею Ян Джансянь, «впервые мы встречаем Андрея Болконского в салоне Шерер. Многе в его поведении и облике выражает глубокое разочарование в светском обществе, выражает скуку от посещения гостиных, утомленность от пустых и лживых разговоров. Об этом говорит его усталый, скучающий взгляд, гримасничанье, портившее его красивое лицо, манера щуриться при разглядывании людей. Собирающихся в салоне он презрительно называет "глупым обществом". Андрею нерадостно сознавать, что без этого праздного круга людей не может обходиться его жена Лиза. В то же время сам он находится здесь на положении чужака и стоит "на одной доске с придворным лакеем и идиотом". Мне запомнились слова Андрея: "Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество — вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти". Лишь со своим другом Пьером он прост, естествен, исполнен дружеского участия и сердечной привязанности. Только Пьеру он может со всей откровенностью и серьезностью признаться: "Эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь не по мне". Он испытывает непреодолимую жажду настоящей жизни. К ней влечет его острый, аналитический ум, широкие запросы толкают к большим свершениям»[7].

У Цзе-Линь полагает, что истинный характер князя Андрея проявляется в его отношении к отдельным людям, к обществу в целом, к жене, к отцу, к сыну и природе. Исследователь анализирует сущность этих взаимоотношений и делает выводы. Так, в начале романа князь Андрей говорит Пьеру, что идет на войну, но не потому, что хочет защитить свою страну, а потому, что его не устраивает его нынешняя жизнь: «Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь — не по мне!» С одной стороны, перед нами человек, обладающий вполне зрелыми взглядами и убеждениями, определивший свое место в жизни. Он равнодушен к идеалам высшего света, не хочет жить по его лживым канонам, делая карьеру при дворе, добиваясь чинов и наград и ведя пустую и бессодержательную жизнь на балах и приемах, подобных вечеру в салоне Анны Павловны Шерер. Князь энергичен и целеустремлен, его отличает большая сила воли. У него есть цель и мечта. Все это характеризует князя с самой лучшей стороны. Но цель его — прославиться, а мечта — достичь «своего Тулона», как Наполеон, его кумир. За минуту славы и торжества над людьми он готов пожертвовать семьей, отказаться от близких ему людей.  А это означает, что с самого начала князь Андрея впадает в такие заблуждения, которые делают всю его жизнь дисгармоничной[8] и предопределяют трагический исход. Ведь Конфуций учил:  «Настоящий человек не досадует на то, что он не занимает подходящего места; он озабочен тем, есть ли у него качества, которые для этого необходимы. Он не беспокоится, что о нем никто не знает, а стремится поступать так, чтобы иметь право на признание». Но князь Андрей полагает, что именно он достоин быть героем и предводителем народа. То, что эти притязания являются вполне обоснованными, если иметь в виду свойства натуры Болконского, подтверждает Кутузов, который поддерживает князя Андрея в его устремлениях. Он верит в Болконского: «Иди с Богом своею дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести» (11; 173).

Как верно пишет Джу Линь, участие князя Андрея в военной компании 1805 года продиктовано его честолюбивыми стремлениями. Он осматривает местность и позиции пред сражением, составляет свой план диспозиции. Желание самому быть во всех трудных местах военных действий вызвано честолюбивой мыслью, что «именно ему предназначено вывести русскую армию» из безнадежного положения[9].

В слове «предназначено» Толстой обыгрывает два смысла. Один касается устремлений князя Андрея,  самолюбиво думающего, что он сам распоряжается своей судьбой и знает, в чем смысл и предназначение его жизни. Но безличный оттенок слова «предназначено» подчеркивает предопределенность судьбы человека некими силами, которые неподвластны человеческой воле. Вот и  Лао-Цзы говорил: «Кто поднялся на цыпочки, тот не может долго стоять. Кто делает большие шаги, тот не может долго идти. Кто сам себя выставляет на свет, тот не блестит. Кто сам себя восхваляет, тот не добудет славы. Кто нападает, тот не достигнет успеха. Кто сам себя возвышает, тот не может стать старшим среди других. Если исходить из Дао, то все это называется лишним желанием и бесполезным поведением. Таких ненавидят все существа. Поэтому человек, обладающий Дао, не делает этого» (ст. 24).

Ян Джансянь тоже отмечает, что князь Андрей «необыкновенно честолюбив» и «мечтает о таком личном подвиге, который бы прославил его и обязал людей оказывать ему восторженное почтение». Его охватывает мысль о славе, похожей на ту, что досталась Наполеону в Тулоне и вывела его из рядов неизвестных офицеров». Китайский исследователь убежден, что князю Андрею можно простить его честолюбие, так как «им движет жажда такого подвига, который необходим для военного человека»[10].

Князь Андрей мечтает о том, чтобы его узнали люди, чтобы они полюбили его, восхищались его делами и подвигами. Но, как говорил Конфуций,  «не беспокойся о том, что люди тебя не знают, а беспокойся о том, что ты не знаешь людей». Князь Андрей людей не знал, да и не хотел знать их.

Особенно знаменательно, что разочарование в целях, к которым так стремился князь, наступило сразу после того, как, казалось бы, он осуществил свою мечту — со знаменем в руках он повел за собой солдат, совершив чаемый подвиг. Лежа на Праценской горе, Андрей Болконский истекал кровью и «стонал тихим, жалостным и детским стоном» (9; 355). Эпитет «детский» очень значим в данном контексте, так как указывает на сущность «внутреннего человека» в Болконском, не утерявшем своей искренности, чистоты, непосредственности и естественности. Становится ясно, что модус поведения выбран князем Андреем рассудочно, ради достижения целей, которые, как показывает жизнь, оказываются ложными. Но этот «внутренний человек» проступает сквозь «внешнего» только тогда, когда Болконский теряет контроль над собой, когда разум становится бессильным. Этот пробудившийся хотя бы на короткое время «внутренний человек» заставляет «внешнего» во многом пересмотреть свои взгляды и убеждения. Но уходя от одних ошибок, Болконский с упорством идет к другим, так как «внутренний человек» бессилен перед тем «маленьким Наполеоном», который управляет действиями «внешнего человека».

Как пишет Джу Линь, «после Аустерлицкой кампании кн. Андрей твердо решил бросить военную службу, убедив себя в том, что к ней больше не имеет интереса. Он поселился в Богучарове, ограничив себя заботами об имении и о ребенке. Это именно самоограничение, которое внутренне ему не свойственно. Жизнь как будто угасает в душе Болконского, о чем говорят его глаза — потухшие и усталые. Он чувствует себя стариком. А ведь Лао-Цзы говорит об этом: «Когда существо, полное сил, становится старым, то это называется отсутствием Дао. Кто не соблюдает Дао, погибнет раньше времени» (ст. 30).

После того, как князь Андрей отказался от “наполеоновских идей”, которые “не почти, а совсем” погубили его жизнь, он, по его словам, стал “жить для одного себя”. В споре с Пьером, который, напротив, пытается в этот период “жить для других”, “делать добро” крестьянам, Андрей утверждает, что крестьяне не нуждаются в переменах, их нынешнее состояние для них естественно и потому счастливо. Жизнь для себя не нарушает этой естественности и приносит большую пользу, чем “преобразования” Пьера (или, по крайней мере, не приносит вреда). Князь Андрей, видимо, не считает направленной деятельностью “для других” те реформы, которые он с легкостью осуществлял в своем имении. В разговоре с Пьером он резко высказал равнодушие по всем внешним событиям мира, но они продолжали его по-прежнему занимать.

Окончательное возрождение интереса к жизни происходит после его поездки в Отрадное и встречи с Наташей Ростовой. Этот очередной этап духовных поисков Болконского отмечен известными сценами встречи с «огромным, в два обхвата дубом» на краю дороги. Его хмурый, неподвижный вид вызывает в душе князя Андрея «целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно-приятных»: он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, решил, что она уже кончена, «что начинать ничего не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая» (10; 154-155).

Вынужденная поездка в Отрадное и задержка там, встреча с девушкой, довольной «своей отдельной, — верно, глупой, — но веселой жизнью», случайно услышанный разговор Сони с Наташей, — все это вызвало «неожиданную путаницу молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни». Заметим, что прежде, чем  услышать голос Наташи, «князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе» (10; 156). И небо помогло приоткрыться душе, вывело на первый план «внутреннего человека», который услышал и узнал голос: «Ну как можно спать! А ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! <…> Ведь этакой ночи никогда, никогда не бывало» (10; 157). Подготовленная созерцанием неба к преображению душа князя Андрея воспринимает голос Наташи как зов истинной жизни, которой «нет дела» до существования князя Андрея, и это неожиданно больно ранит его, показывая, что душа его жива и готова к обновлению: «В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противуречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул» (10; 157). Мы видим, как вновь спасительно отключается сознание, чтобы рассудочные построения не отвлекли князя от «живой жизни», от истинного Дао, на который направляет его уже возникшая любовь к Наташе.

После второй встречи с тем же дубом, но уже «преображенным, раскинувшимся шатром сочной, темной зелени», князь Андрей вдруг окончательно,  беспеременно решил, что «жизнь не кончена в 31 год» (10; 158). «Надо, чтоб не для одного меня шла моя жизнь, но и чтобы на всех она отражалась», - решает князь Андрей, и из этого вновь возникшего стремления участвовать в жизни людей возникает жажда активной деятельности. По сути, это те же наполеоновские идеи, только на новом витке, иначе представленные. «Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни» (10; 159).

«Дело» привлекает теперь князя Андрея не столько как способ помочь людям, сколько как возможность реализовать свои способности, хотя непременным условием своей деятельности  «он видит в том, чтобы на всех она отражалась». Поэтому его привлекает сфера государственных интересов, «высшие сферы», где «готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов». Новый кумир, заменивший Наполеона, был Сперанский, «лицо таинственное и представлявшееся ему гениальным». В фигуре Сперанского он старался искать живой идеал совершенства, к которому стремился. И легко поверил в него, увидев «разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России». Главное, что привлекло князя в фигуре Сперанского — это то, что «недавно ничтожный семинарист» теперь в своих «белах, пухлых руках» держал «судьбу России» (10; 166). Таким образом, Болконский увлекся Сперанским не как человеком, а как персонифицированной идеей возможности необычайно высокого возвышения, достижения всемогущества, к которым он так стремился. Толстой подчеркивает сходство проявлений «внешнего человека» в Болконском и Сперанском, который презрительно и высокомерно относился к другим людям: «Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека» (10; 168).

О двойнической природе образов принято говорить по отношению к героям Ф.М.Достоевского. Но хочется отметить, что пара Болконский – Сперанский (как, впрочем, и Болконский – Наполеон) представляет собой именно такой «тандем двойников», когда один герой отражается в другом, а своими личностными качествами они подчеркивают как достоинства, так и недостатки друг друга: «Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, о теперь этот странный для него логический склад ума уже тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей»  (10; 168-169).

 «Страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда-то испытывал к Бонапарте» (10; 170), было, однако, ослаблено некоторыми недостатками Сперанского, которые «неприятно поражали» князя Андрея именно потому, что он сам страдал ими — это слишком большое презрение к людям и «разнообразность приемов в доказательствах» своего мнения (10; 169-170). Главная же черта, поразившая князя Андрея, «была несомненная , непоколебимая вера в силу и законность ума» (10; 170), что было свойственно  и ему самому. Единственное, что их отличало — это «обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя все-таки выразить всего того, что думаешь», и приходившее иногда «сомнение в том, что не вздор ли все то, что я думаю и все то, во что я верю» (10; 170). Таким образом, отражая одну из главных ипостасей князя Андрея, Сперанский демонстрирует свойство, которое может его в конце концов погубить Болконского — он человеком «без развития».

 Разочарование в Сперанском наступает после вечера, где князь Андрей танцует с Наташей Ростовой. Новое чувство возникающей любви контрастно становится к «административным» увлечениям Болконского, как живое к мертвому. После бала он замечает, что ужин у Сперанского, на который он был приглашен, ему не интересен. Увидев Сперанского в домашней обстановке, смеющегося, он, возможно, «нашел его слабые, человеческие стороны», которых он раньше не замечал в силу «другого воспитания и нравственных привычек». Кроме того, все, что раньше казалось Андрею «таинственно и привлекательно в Сперанском», теперь «вдруг стало ясно и непривлекательно» (10; 209). Представив себе своих богучаровских крестьян и попытавшись приложить к ним «Права лиц», разработкой которых он занимался, Болконский удивился, «как он мог так долго заниматься такой праздной работой». Толстой показывает, как «живая жизнь» вытесняет искусственные построения. Но трагедия Болконского в том и состоит, что он этого не понимает и противится «живо жизни».

Разочарования и очередной крайности в мировоззрении Болконского не последовало, так как в его жизнь вошла Наташа, и он вдруг почувствовал «присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких-то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение» (10; 211-212). «Внутренний человек» все более и более проступает сквозь надменный, искусственный облик «внешнего человека», «маленького Наполеона», и это демонстрирует эпизод, когда, слушая пение Наташи «князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на Наташу, и в душе его произошло что-то новое и счастливое» (10; 212).

В этот момент князь Андрей живо осознает, какая «страшная противоположность» лежит «между чем-то бесконечно-великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем-то узким и телесным, чем он был сам и даже была она» (10; 212). Это ощущение великого и бесконечного, вошедшее в душу Болконского, было тем, что китайцы называют Дао, а христиане – Божественным откровением пути к своей истинной судьбе, к счастью, и от того, что победит – «узкое и телесное» или «бесконечно-великое», зависит эта судьба.

Открытие героем чего-то нового — это очередной этап его поисков, это перспектива перехода на новый виток «восходящей спирали» нравственного совершенствования. Хотя он не сознавал, пока, что влюблен в Ростову, вся жизнь представлялась ему в новом свете. Будущее открылось со всеми его радостями; желание пользоваться свободой, силой и молодостью открывает ему новую истину: «Надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым» (10; 213). Но трагедия Андрея в том и состоит, что он не способен просто быть счастливым.

Но любовные отношения князя складываются дисгармонично и потому трагически. У Цзе-Линь убежден, что никакой любви к Наташе Ростовой Андрей не испытывал. Она ему просто понравилась, это было расположение, но не больше. Исследователь полагает, что князь Андрей не способен испытывать чувство любви, потому что у него нет гармонии с миром, с людьми и обществом, он не любит «живую жизнь», воплощением которой является Наташа. Князь Андрей одержим своей мечтой — прославиться, и потому не способен испытывать естественные чувства и искренние любовные эмоции[11]. Можно согласиться с такой точкой зрения, ведь если бы эта была истинная любовь, она бы не только изменила, но в корне преобразила Андрея. Но этого не происходит. «Чужим и страшным» кажется он графине Ростовой, которая как будто предчувствует трагическую развязку. Размышляя об учении Конфуция, Толстой написал слова, в которых можно прочесть ответ на вопрос, почему судьба князя Андрея сложилась столь трагически: «Только когда человек не находится под влиянием страстей и впечатлений, он может познавать самого себя. В то время, как человек находится вне влияний удовольствия, досады, горя, радости, он находится в состоянии равновесия и в это состоянии может познать самого себя (свою природу и свой путь). Когда же чувства эти возбуждены в нем после того, как он познал самого себя, то чувства эти проявляются в должных представлениях и наступает состояние согласия.

Внутреннее равновесие есть тот корень, из которого вытекают все добрые человеческие деяния; согласие же есть всемирный закон всех человеческих деяний» (54; 57-58). Болконский не достиг этого состояния, и не стремился к этому, потому и не смог определить направление своего Пути, который бы соответствовал его природе. Искусственные построения и устремления были для него главнее, чем закон Дао, чем тот Божий Промысел, что направляет человека на путь истинный.

Вновь не желая идти навстречу судьбе, не желая исполнить закон Бога-Дао, дарующий ему последний шанс сблизиться с миром людей, с естеством жизни, воплощением которого является Наташа, с правдой народной, носительницей которой она становится в романе, князь откладывает свадьбу на год. Он хочет проверить истинность и прочность чувств Наташи, не понимая, что природа не терпит пустоты и заполняет ее, пусть даже сорняками. Болконский сам обрекает Наташу на измену, оставив ее один на один с разбуженной к любви, жаждущей «живой жизни» душой. Не желая этого понимать, Болконский более всего страдает не от того, что потерял Наташу, а от чувства уязвленной гордости, оскорбленного самолюбия: «Я говорил, что падшую женщину можно простить, – отвечает он на увещевания Пьера, – но я не говорил, что я могу простить. Я не могу». Проявившаяся на лице князя Андрея «холодная, злая, неприятная, как у отца усмешка», знаменует возвращение князя Андрея к его прежнему образу. Воистину, как говорил Конфуций, «ошибки, которые не исправляются, — вот настоящие ошибки!» — и за них человек порой платит очень дорогую цену.

Как пишет Джу Линь, для Андрея Болконского наступило третье, самое тяжелое разочарование в жизни. Единственным стимулом, живым интересом, им испытываемым, становится месть Курагину. Он вновь возвращается на военную службу, но уже без тщеславных мыслей. Душевной драмой, тем не менее, его философские поиски не заканчиваются, но, наоборот, обостряются.  Этому во многом способствует эпоха 1812 года. Князь Андрей от «высоких сфер», к которым прежде стремился, спускается к народу, поступает служить в полк. Он пришел к пониманию того, что история делается в полку, с народом и меньше всего зависит от распоряжения штабов. «От нас действительно будет зависеть завтрашний день», -- говорит Андрей Пьеру перед Бородинским сражением. Болконский получает здесь возможность реально участвовать в совершении крупного исторического события, а значит, в изменении судеб многих людей. Это осуществление его наполеоновской мечты, но на другом уровне. Слияние личной жизни и собственных устремлений с общими, которое здесь становятся возможным, -- это выражение кутузовского начала, проявление конфуцианского «благородного мужа». Таким образом, полагает Джу Линь,  путь князя Андрея от наполеоновского идеала к кутузовской мудрости еще раз утверждает толстовскую историческую концепцию о роевой 分群 жизни и решающей роли народа в событиях[12].

Князь Андрей недоволен прежде всего тем, что не может проявить, реализовать свои богатые внутренние возможности. Он мечтает об известности, жаждет активной, общественно-полезной деятельности, жаждет подвига. Но во имя чего и кого? Отнюдь не ради блага людей, которых он «не знает и не будет знать», а во имя собственного торжества над этими «безвестными и безразличными ему людьми». Трагическое противоречие князя Андрея – это всепоглощающая жажда любви людской и полное при этом собственное равнодушие и безразличие к людям, отчужденность от них. Толстой показывает, что нельзя быть полезным людям, не зная их, навязывая им, истории, жизни, свою волю, которая противоречит воле Дао.

Конфуций говорил:  «Уважать всякого человека, как самого себя, и поступать с ним, как мы желаем, чтобы с нами поступали, — выше этого нет ничего». Об этом же гласит и один из важнейших христианских законов. Но князь Андрей слишком эгоцентричен, чтобы думать о других людях, он слишком высоко ставит себя над всеми другими, чтобы соотносить свою жизнь, свои помыслы и поступки с другими людьми. Наполеоновское начало проявляется в нем и в том, что люди для него – материал для осуществления его собственных эгоистических целей.

Как полагает У Цзе-Линь, столь же дисгармонично складываются взаимоотношения князя Андрея с отцом. Согласно китайской философии, взаимоотношения детей и родителей должны строиться на любви и почитании, а «сыновняя почтительность» (сяо) является составляющей социально-этического порядка, важнейшим проявлением истинного Пути-Дао. Как говорил Конфуций, «почтительный сын — это тот, кто огорчает отца и мать разве что своей болезнью».

Взаимоотношения отца и сына Болконских лишены гармонии, искренней и истинной любви и «сыновней почтительности». Тип таких взаимоотношений охарактеризовал К.Леонтьев. Заметим, что в китайской культуре такие рассуждения были бы просто невозможны. Русский философ пишет: «Родители — свои люди, в большинстве случаев весьма обыкновенные: их слабости, их дурные привычки нам известны, и самые добрые юноши чаще любят и жалеют отца и мать, чем восхищаются ими. Очень хорошие дети чаще почитают родителей сердцем, чем уважают их умом. И надо сказать правду, что в большинстве случаев большего и требовать нельзя. И в заповеди ветхозаветной, переданной и христианству, сказано: «Чти отца твоего и мать твою»; а не сказано: люби их во что бы то ни стало; или уважай их внутренне, насильно, даже и тогда, они очень порочны, глупы и злы. Религия требует от нас много трудного, но невозможного она не требует. Чтут в человеке не характер его, чтут отца. Из почтения добрый и честный сын уступает отцу даже и тогда, когда он им ничуть не убежден; ибо уступить в моей воле, но убедиться не в моей…»[13] Но князь Андрей не способен даже уступить, когда старший Болконский предостерегает его от опрометчивых поступков. Очень знаменательна сцена ссоры князя Андрея с отцом, когда, уловив осуждение и раздражение сына, старший Болконский сформулировал это в словах: «А, присудил!.. присудил! — сказал старик тихим голосом и, как показалось князю Андрею, с смущением, но потом вдруг он вскочил и закричал: — Вон, вон! Чтобы духу твоего тут не было!..» (11; 36) Вспышку гнева отца вызвало именно непочтение сына, посмевшего осудить и ослушаться его. Мы видим, что эгоизм князя Андрея распространяется не только на отца, но и на сына. Ослушавшись отца, князь Андрей не уехал, а остался, и на другой день  «пошел на половину сына. Здоровый, по матери кудрявый мальчик сел ему на колени. Князь Андрей начал сказывать ему сказку о Синей Бороде, но, не досказав, задумался. Он думал не об этом хорошеньком мальчике-сыне в о время, как он держал его на коленях, а думал о себе. Он с ужасом  искал и не находил в себе ни раскаяния в том, что он раздражил отца, ни сожаления в том, что он в ссоре (в первый раз в жизни) уезжает от него. Главнее всего ему было то, что он искал и не находил той прежней нежности к сыну, которую он надеялся возбудить в себе, приласкав мальчика и посадив его к себе на колени.

– Ну, рассказывай же, — говорил сын. Князь Андрей не отвечал ему, снял его с колен и пошел из комнаты» (11; 36-37). Так распадается связь времен — князь Андрей уезжает, не помирившись с отцом и потеряв нежность к сыну. Он как будто выпадает из естественной, «живой жизни», из круговорота природы, сбивается с истинного Пути-Дао, и потому ему представляются «одни бессмысленные явления, без всякой связи, одно за другим» (11; 38). Связь поколений нарушается, когда из цепи выпадает звено, а, следовательно, нарушается общий порядок бытия.

Дисгармония присутствует и в отношениях Андрея Болконского с товарищами и обществом. Как говорил Конфуций, если нарушен небесный закон Тянь, то никакие желания не могут осуществиться. Активное стремление к своей мечте может быть похвально, но путь, по которому идет к своей цели князь Андрей, нарушает небесный закон Тянь, нарушает истинное Дао, что неизбежно приведет к трагедии. Эта мысль явственно воплощается в образе неба, которое в своем главном значении открывается князю Андрею на Аустерлицком поле.

«”Где оно, это высокое небо, которого я не знал до сих пор и увидал нынче?” — было первою его мыслью. “И страдания этого я не знал также, — подумал он. — Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?”» (9; 356). Небо открывается князю Андрею как истина, как предупреждение и откровение, которое должно перевернуть его жизнь и направить ее по истинному Пути-Дао. Под влиянием Неба в душе Болконского происходит переворот, переоценка ценностей: «Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и звуки голосов, говоривших по-французски. Он раскрыл глаза. Над ним было опять всё то же высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не поворачивал головы и не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов, подъехали к нему и остановились.

Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами. Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых, оставшихся на поле сражения» (9; 366).

Прежний князь Андрей, наверное, испытал бы гордость и огромную радость, если бы услышал, что его кумир Наполеон говорит о нем как об истинном герое. Но в сознании Болконского произошли огромные изменения, и поэтому «Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон - его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками». Небо открыло ему закон Дао, по которому нет ничего ценнее, чем жизнь: «Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой-нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон» (9; 356-357).

Именно с этого момента начинает новый этап в нравственных исканиях героя, его отказ от пустых и тщеславных устремлений. И каким маленьким, ничтожным человеком показался ему кумир, его герой Наполеон в сравнении с тем, что происходило теперь «между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нему облаками». Какими ничтожными показались ему «все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял» (9; 360). Князь Андрей впервые задумывается о «ничтожности величия, о ничтожности жизни», «о ничтожестве смерти». Как замечает У Цзе-Линь, небо Аустерлица — это китайское Небо-Тянь и толстовский Бог, представляющие в романе единое целое[14]. Небо является Болконскому, как лик Бога, направляющий его на путь истинный.

Но свойство натуры Болконского в том, что никакие потрясения не могут переродить его натуры, и об этом говорится в конце первого тома при описании «горячечных представлений раненого князя Андрея», когда «тихая жизнь и спокойного семейного счастья в Лысых Горах представились ему». «Он уже наслаждался этим счастьем, когда вдруг являлся маленький Наполеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от несчастья других взглядом, и начались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение» (9; 360). От этого «маленького Наполеона», сидящего глубоко в душе Андрея, он не избавится никогда,  а небо Аустерлица отныне навсегда станет мерилом чистоты и нравственности и не раз вспомнится Болконскому в трудные или счастливые минуты.

За все ошибки и заблуждения нужно платить, и смерть жены становится наказанием князю Андрею за тщеславные помыслы, за гордыню, за нарушение законов Дао. Выражение лица мертвой маленькой княгини навсегда отпечатывается в сознании Болконского как немой укор: "Что и за что вы это со мной сделали?". По закону Дао за нарушение гармонии всегда наступает расплата.

У Цзе-Линь отмечает, что и в семейной жизни Болконского властвует дисгармония. Князь Андрей и жена не имеют общих интересов, общих целей и стремлений, а в супружеской жизни это главное. Как учил Конфуций, супружеская жизнь является воплощением человечности и частью Дао. Человек должен вначале совершенствовать себя, затем создать хорошую семью, и  только тогда он может служить государству и управлять Поднебесной. Ведь если человек не умеет заботиться о жене, детях и родителях, как он может принести пользу государству и народу? Поведение князя Андрея является нарушением коренных основ человечности и природы, законов Неба и воли Бога[15]. Вот почему терпят крах его мечты о славе и народной любви, вот почему погибает его жена. Как учил Лао-Цзы, как полагал Толстой, в горе, происходящем в жизни человека, есть особый нравственный смысл. Как писал Толстой в «Дневнике», «всегда в горе есть духовное возмездие и огромная выгода. Горе — Бог посетил, вспомнил» (54; 76). Но человека должен понимать это и потому извлекать уроки из всего, что происходит в его жизни. Но князь Андрей не может читать «знаки судьбы», не способен воспринимать уроки Неба-Тянь и Бога-Дао. Он слишком сосредоточен на своих эгоистических устремлениях и ощущениях. Как говорил Конфуций, «только истинно человечный человек способен и любить, и ненавидеть». Князь Андрей способен только ненавидеть, и потому обречен на ошибки и разочарования. В «Дневнике» Толстой писал: «Когда человек ищет благо во всем, кроме любви, он все равно как во мраке ищет пути. Когда же он познал, что благо и его и всего существующего – в любви, так солнце взошло и он видит свой путь и не может уже хвататься за то, что не дает ему благо» (54; 77-78). Князь Андрей не понял этой истины, он искал свой Путь вне любви, и потому потерпел крах.

Как пишет У Цзе-Линь, в этико-религиозной концепции нравственного самоусоврешенствования Толстого явственно прочитывается учение Конфуция о единстве самоусоврешенствования, когда в процессе духовного роста человек упорядочивает свои связи с семьей, обществом, природой, всем миром, и только тогда он выполняет высокое предназначение «благородного мужа». Как и Конфуций, Толстой убежден, что самосовершенствование невозможно осуществить вне общества: «чтобы спасти мир, нужно увериться, что для этого нужно мое самосовершенствование» [16].

В «Дневнике» Толстой писал: «Мало того, что, познав смысл жизни в расширении пределов, в любви, человек перестает страдать, стремясь к недостижимому, -- он достигает всемогущества в том, что составляет смысл и цель его жизни: расширение пределов, совершенствование в любви. Препятствия – это оселок, страдания – это и оселок и приближение к разрыванию пределов; смерть это разрывание пределов. – Все радостно» (54; 78).

Думаю, что трагедия Болконского состоит в том, что за внешним движением и стремлением кроется духовная, нравственная статичность, а истинный путь видится Болконскому только во внешнем движении к цели, причем цели антидуховной. Таким образом, князь Андрей лишен истинного знания о своем предназначении, не приемлет Дао как естественный закон развития природы и человека. Дао — дорога, по которой идет человек, и если он не знает пути, он обречен на заблуждение, он становится «заблудшим». Толстой показывает Болконского именно как «заблудшего» человека. Как учил Конфуций, «кто знает самого себя, тот знает сущность вещей, кто знает людей, способен вершить дела». Чтобы познать себя, познать Дао, нужно освободиться от собственных страстей. Познавший Дао достигает «естественного равновесия», потому что приводит в гармонию все противоположности и достигает удовлетворения. Дао ничего не желает и ни к чему не стремится. Так же должны поступать и люди. Все происходит естественно, как бы само собой, без особых усилий личности. Естественному ходу вещей противопоставляется искусственная деятельность человека, преследующего свои эгоистические, которые цели. Такая деятельность предосудительна, поэтому основным принципом Лао-Цзы выступает недеяние (у-вей). Мы видим, как далек князь Андрей от этих принципов, и потому он обречен.

Китайские читатели сразу почувствовали, что в процессе духовных исканий героев Толстого, в перипетиях их жизни существует некая закономерность, предначертанность, определенная судьбой, которая, как гласит китайская мудрость, существует сама по себе, и нет ей ни конца, ни края, и действие ее присутствует во всем, не истощаясь, и управляет всем. Этот закон китайцы называют Тянь — Небо, или Дао — Бог. Тот же смысл имеет образ  неба в романе Толстого. Это уже не то природное небо, что было в «Казаках» и других ранних повестях Толстого. Это «китайское небо», Небо Лао-Цзы, воплощающее нравственную истину и являющееся мерилом ценностей.

После встречи с Пьером князь Андрей вновь увидел «то высокое, вечное небо, которое он видел, лежа на Аустерлицком поле, и что–то давно заснувшее, что–то лучшее, что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе». «Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь». Вот почему встреча с Наташей в Отрадном и вид дуба на обратном пути, преображенного, «раскинувшегося шатром сочной, темной зелени», вызывают в князе Андрее «беспричинное весеннее чувство радости и обновления». «Нет, жизнь не кончена в тридцать один год», — вдруг окончательно, беспременно решает князь Андрей. Так начинается новый круг жизни Болконского, обещающий ему успех, радость, любовь. Небо в романе — это сам Бог, Абсолют, мерило нравственных ценностей, к которым стремятся, опять же в духе китайской философии, герои Толстого.

Как пишет У Цзе-Линь, в своем противостоянии западной цивилизации, которая опирается на основу рационализма, ложного прогресса и буржуазной научной идеологии,  Толстой ищет истину в основах восточных учений. В своем уникальном художественном мире-мiре Толстой показывает воздействие закона Неба. Все живые существа по-своему стремятся к тому или иному, любят друг друга или борются между собой за свои интересы, а в жизни продолжает совершаться «то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле Того, Кто руководит людьми и мирами» (11; 264). В романе «Война и мир» эта идея явственно проявляется в образе Наполеона. Вот Наполеон на поле битвы воображает, что события зависят от его воли и его приказов, а на самом деле походит на лошадь, ходящую «на покатом колесе привода» и воображающую, «что она что-то делает для себя». На самом деле, он покорно исполняет «ту жестокую, печальную и тяжелую, не человеческую роль, которая ему была предначертана» (11; 260). В этой страшной войне Дао–небесный разум игнорирует волю Наполеона, так называемый «исторический прогресс» и открывает другой путь — путь нравственного прогресса, самосовершенствования. «Он, предначертанный Провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!» (11; 262).

Толстой писал: «Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятными законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно-взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого-то произвольного деления непрерывного движения на движения на прерывные единицы, проистекает  большая часть человеческих заблуждений» (11; 266).

Казалось бы, князь Андрей проникается общенародным чувством, когда отправляется защищать свою землю (опять же нарушая клятву — никогда не служить). Как отмечает Джу Линь,  от «высоких сфер», к которым он прежде стремился, князь Андрей спускается к народу, поступает служить в полк. Он пришел к пониманию того, что история делается в полку, с народом и меньше всего зависит от распоряжения штабов. “От нас действительно будет зависеть завтрашний день”, – говорит Андрей Пьеру перед Бородинским сражением. Болконский получает здесь возможность реально участвовать в совершении крупного исторического события, а значит, в изменении судеб многих людей. Это осуществление его наполеоновской мечты, но на другом уровне. Слияние личной жизни и собственных устремлений 集中到 с общими, которое здесь становятся возможным, – это выражение кутузовского начала. Таким образом, путь князя Андрея от наполеоновского идеала к кутузовской мудрости еще раз утверждает толстовскую историческую концепцию о роевой 分群 жизни и решающей роли народа в событиях[17].

Кутузовское начало проявляется в поведении князя по отношению к солдатам его полка: «Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его», а чувство озлобления протии врагов, захвативших Смоленск, заставило забыть свое горе. Как подчеркивает Толстой, «он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь,  им гордились, его любили» (11; 121).

Но внутренний «маленький Наполеон», который жил в Болконском, все-таки сильнее кутузовского начала, и здесь проявился в том, что добр и кроток он был только со своими полковыми, с Тимохиным и т.п., «с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем-нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и  презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг» (11; 121-122). С одной стороны, он, казалось бы, «понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его» (11; 124), с другой — они, эти интересы простого народа, остались чуждыми ему.

На то, что князь Андрей не стал естественно-органической частью своего народа,  указывает эпизод купания в пруду, когда изнуренному жарой князю «захотелось в воду — какая бы грязная она ни была». Но небольшой мутный с зеленью пруд «был полон человеческими, солдатскими, голыми, барахтающимися в нем белыми телами, с кирпично-красными руками, лицами и шеями» (11; 124-125). Автор смотрит на происходящее глазами героя и видит не тех людей, о которых тот заботится, и, как ему кажется, любит, а «голое, белое человеческое мясо», которое с хохотом и гиком «барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку» (11; 125). В этих сравнениях — сознание обреченности, сознание того, что многие из этих солдат, так весело барахтающихся в пруду,  очень скоро станут «пушечным мясом». Но это сознание вызывает у него не жалость и сочувствие, а отвращение. Когда офицер Тимохин предложил ему тоже искупаться, князь Андрей, поморщившись, сказал: «Грязно», — и «придумал лучше облиться в сарае.

“Мясо, тело, chair à canon”», – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде» (11; 125).  Эта отделенность Андрея от народа, от мира природы, в которой нет ничего стыдного и отвратительного, в конце концов и приведет его к трагическому финалу.

Очень значимым представляется тот факт, что параллельный эпизод мы находим и в жизни Пьера. После Бородинского сражения, застигнутый ночью на большой Можайской дороге, Пьер повстречался с солдатами, которые рядом с ним развели огонь, чтобы приготовить нехитрую солдатскую еду: поставили на огонь котелок, «накрошили в него сухарей и положили сала» (11; 291). Почувствовав, как голоден, Пьер, ради того, чтобы поучить порцию еды, умалил «свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сражение, и потерял своих.

– Вишь ты! – сказал один из солдат.

Другой солдат покачал головой.

– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.

Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда-либо ел» (11; 191).

Трудно представить, чтобы князь Андрей умалил свои сословные привилегии. Тем более невозможно представить, чтобы, брезгливо отстранившийся от своих купающихся солдат, Болконский взял ложку, которую бесхитростно облизал солдат. Эти два параллельных эпизода ярко демонстрируют направление Пути героев: один идет к народу, к жизни, к естеству, другой все более и более обособляется от всего этого.

Нам кажется, что смерть Андрея Болконского — это суровое наказание за нарушение законов природы, «живой жизни», законов Дао.

С точки зрения китайской философии, а также христианской морали, князь Андрей нарушил основные законы жизни: «не убей», «не сотвори себе кумира», «не клянись», «поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой».  Болконский — человек войны, а не мира, и потому он — «любимец смерти», а не «любимец жизни».

Ранение князя — это наказание, ниспосланное Богом-Дао за пренебрежение простыми и естественными законами, которые диктует жизнь и ее главный, по Толстому, инстинкт — инстинкт самосохранения, наказание за нарушение заповедей, за то, что вся жизнь князя Андрея прошла под эгидой двух самых страшных в христианстве грехов — гордыни и уныния.

Глядя на крутящуюся около него гранату, князь Андрей ведет себя в вышей степени странно и неестественно: «"Неужели это смерть?», - думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. «Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух..." Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят", что "дурно высказывать свой страх", что стыдно ему, офицеру Болконскому, трусливо припадать к земле (11; 254).

Джу Линь, рассуждая о смерти Болконского, тоже отмечает, что князь Андрей, глядя  на упавшую рядом гранату, сознает близость смерти: «Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь...» — проносится в его сознании. Но даже это обострившееся в момент опасности чувство жажды жизни не помогает ему освободиться от греха гордыни.

Действительно, вместо того, чтобы, как все, упасть на землю, Болконский смотрит на снаряд, не позволяя себе уронить честь офицера — ведь он считал «своею обязанностью возбуждать мужество солдат и показывать им пример» (11; 252-253). Знаменательно, что поведение Болконского Толстой сравнивает с поведением лошади, которая, «не спрашивая того, хорошо или дурно было высказывать страх, фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону» (11; 253). Даже животное, чувствуя опасность, спасает свою жизнь, а князь Андрей вновь пошел наперекор «живой жизни», захотел навязать Дао-Судьбе свою волю, за что и был наказан.

Но понятие «наказание» по отношению к ранению и смерти князя Андрея, как нам представляется, весьма относительно. Ведь болезнь и приближение смерти пробудили в князе того «внутреннего человека»,  который жил рядом с Наполеоном и до поры до времени был подавлен им. Раненый, переживший физические страдания Болконский переродился, и это проявилось уже в его внешности, какой увидела ее Наташа Ростова: «Он был такой, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротничка рубашки, давали ему особый невинный, ребяческий вид, которого она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.

Он улыбнулся и протянул ей руку» (11; 383).

Пробудившаяся в Болконском детскость как знак естества и «живой жизни», естественности и гармонии с миром, до этого просматривавшаяся лишь в Наташе Ростовой и в Пьере, была началом преображения, началом пробуждения в Болконском «кутузовского начала», приобщающего его к ряду «героев пути». Затем Болконский попросил Евангелие, потому что «у него было теперь новое счастье», «и это счастье имело что-то такое общее с Евангелием» (11; 385). «“Да, мне открылось новое счастье, неотъемлемое от человека,” – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно-раскрытыми, остановившимися глазами. “Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мог только один Бог. Но, как же Бог предписал этот закон? Почему сын?...”» (11; 386).

Только ощущение приближения смерти пробудило в князе Андрее жажду веры и чувство истинной христианской любви, не той любви, которая «любит за что-нибудь, для чего-нибудь, или почему-нибудь», а той любви, что является «самой сущностью души и для которой не нужно предмета», — это «сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам — да, та любовь, которую проповедовал Бог на земле». С удивлением и великой радостью он ощущает в себе эти новые чувства: «"Да, мне открылось новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он. – Счастье, находящееся вне материальных сил, счастье одной души, счастье любви. Да, любовь. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не надо предмета. Я теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить, — любить Бога во всех проявлениях…"» (11; 386-387).

Как полагает Джу Линь, мысли князя Андрея во время болезни были деятельнее,  яснее, но действовали вне его воли. Они могли оборваться, заменяться неожиданными представлениями. Теперь все его прошедшее представлялось собой здание из иголок или лучинок, воздвигающееся и разрушающееся под звуки равномерно “шепчущей” музыки. Выстроив это здание, сумев удержать  его в мысленном равновесии, князь Андрей понял сущность «Божеской любви»: «Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто ... не может разрушить ее. Она есть сущность души». Слова князя Андрея, сказанные Наташе («Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде»), подразумевают, что его прежняя — человеческая любовь, соединившись с силой, приобретенной сейчас, становится “больше” и “лучше”. Но следующий этап душевной эволюции Болконского состоит в противопоставлении божеской и человеческой любви, и Андрей, вдумываясь в новое, открытое ему начало вечной любви, отрекается от земной жизни: «Всех любить, жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнью».  Причем момент отречения прослеживается очень явственно. Ведь князь Андрей начал выздоравливать, о чем свидетельствует письмо Сони, в котором она освобождала Николая от данного ей слова, написанное потому, что она была уверена, «что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем, Николай не мог жениться на княжне Марье» (11; 34), так как перекрестные браки сестер и братьев были в России запрещены. Да и доктор говорил, что опасность отступила, но вдруг с ним, как сказала Наташа, сделалось «это», и потому «он не может, не может жить» (12; 56). Княжна Марья, готовая увидеть на лице брата «смягчение, умиление», являющиеся «признаками смерти», готовая услышать «тихие, нежные слова как те, которые сказал ей отец перед смертью» (12; 56), встретила «его холодный, строгий взгляд». В этом «глубоком, не из себя, а в себя смотревшем взгляде, была почти враждебность» (12; 57). Княжна Марья поняла, «что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом, — холодном, почти враждебном взгляде — чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он видимо с трудом понимал все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, что он был лишен силы пониманья, а потому что он понимал что-то другое, такое, чего не понимали и не могли понимать живые и что поглощало его всего» (12; 57). Пораженная княжна Марья отметила, каким «холодно-оскорбительным тоном» он говорил о Наташе, «которую он любил и которая любила его», как равнодушно встретил сына. «Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно от того, что что-то другое, важнейшее, было открыто ему» (12; 58). Но в этой холодности было и другое — через нее на мир вновь смотрел прежний Болконский, равнодушный к боли других людей, раздраженный несовершенством людей и мира, желающий переделать этот мир на своих основаниях. Впрочем, не мир его не устраивал, а его место в этом мире.

Оказавшийся перед ликом вечности князь Андрей, как восточный мудрец, понял, что все эти чувства, которыми они дорожат, все эти мысли, которые кажутся им так важны — «не нужны. Мы не можем понимать друг друга!» – заключил Болконский, окончательно отделяя себя от жизни. В тот момент, когда решался вопрос «жить или умереть», князь Андрей предпочел смерть,  так как возвращение к жизни сулило возвращение «ничтожных, равнодушных лиц», необходимости спорить «о чем-то ненужном» всего того пустого и никчемного, говорить «какие-то пустые, остроумные слова»  (12; 63). Возвращение к жизни означало возвращение к тому князю Андрею, внутри которого жил «маленький Наполеон», это означало во имя любви к одной женщине отказаться от того всеобъемлющего вселенского чувства, которое переполняло его душу совсем недавно.

Как это ни странно, но даже в этом князь Андрей проявил своеволие, отказавшись от жизни, о чем говорит таинственная фраза Толстого: «Это была та последняя, нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшеюся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым» (12; 61). Как верно замечает Джу Линь, любовь к земной жизни, временно пробужденная появлением Наташи, терпит поражение в борьбе со смертью. Состояние Болконского, которое Наташа назвала “это сделалось 成为，变为”, было проявлением победы смерти над жизнью.

Андрей почти сознательно отказывается от жизни, но мы не находим в романе авторского отношения к этому. Догадаться об этом отношении мы можем, если примем во внимание мысль Конфуция, говорившего о том, что у каждого человека свой удел, и даже если он очень тяжелый, мудрость человека состоит  в том, чтобы уходить от людей, а в том, чтобы попытаться найти гармонию в отношениях с ними. Древний китайский мыслитель учил, что отношения между людьми наполняются нравственным смыслом, принимают гармонический характер, когда они становятся взаимными. На вопрос своего ученика «можно ли всю жизнь руководствоваться одним словом?», – Конфуций ответил: «Это слово — взаимность, не делай другим того, чего не желаешь себе». Это один из важнейших законов и христианства – «поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой».

Трагедия Андрея Болконского состоит в том, что он не понял истинных целей, к которым должен стремиться человек. Как писал Толстой в «Дневнике», «жизнь человека в том, что он ставит себе цели и стремится к достижению их. Достижение всех целей, самое стремление к ним, — стало быть жизнь, — может встречать препятствия и неодолимые: имущество погибнет, слава заменяется забвением или позором, любимый человек, для счастья которого жил, умирает, воспитание, проповедь не воспринимаются людьми: во всем может быть помеха, остановка; в одном не может быть ни помехи, ни остановки — в самосовершенствовании в любви перед Богом, в спасении души, как говорят мужики. Везде со всех сторон стены, один только этот путь открыт, и потому это единый истинный путь, истинный, т.е. свойственный человеку» (54; 66-67).

Путь князя Андрея стал спиралью, нисходящей к смерти. Смерть стала не естественным окончанием жизненного пути, как у всех людей, а неизбежным завершением пути ошибок и заблуждений, которые преследовали князя на протяжении жизни. Причем смерть князя Андрея не воспринималась как трагедия безвременно ушедшего человека даже теми, кому он был особенно дорог – Наташей и Марьей Болкнской: "Обе они видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда-то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо". "Наташа и княжна Марья, -- пишет Толстой, -- теперь тоже плакали, но они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед созданием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними".

В смерти князя Андрея есть еще одно указание. Пьер сравнивает смерть Болконского со смертью Патона Каратаева: «Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли».

Князь Болконский умер также, как умер простой крестьянин Платон Каратаев. Оба восприняли смерть как должное, приняли ее спокойно. Но если спокойствие Каратаева – это спокойствие глубоко верующего человека, с любовью относившегося к жизни, но не противящегося смерти (хоть он и пытался просить о помощи Пьера), то спокойствие князя Андрея – это равнодушие и отвращение к жизни, желание освободиться от нее, это отказ от того Пути, который был предначертан ему Богом и Судьбой-Дао.

Есть еще одно очень важное для меня указание Конфуция, читающееся в судьбе Андрея Болконского: «Утром познав истину, вечером можно умереть». Познавший «высшую мудрость», истину, недостижимую для него в «живой жизни», Болконский умер.

Этот «истинный путь» прошел Пьер Безухов, и потому есть особый смысл в том, что князь Андрей умирает, а Пьер Безухов остается жить.