Б. Н. Тихомиров

Санкт-Петербург

НЕОСУЩЕСТВЛЕННЫЙ ЗАМЫСЕЛ РОМАНА «АТЕИЗМ»

В КОНТЕКСТЕ ТВОРЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ ДОСТОЕВСКОГО

ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ 1860-х ГОДОВ*

Предметом данной статьи является неосуществленный романный замысел Достоевского, названный самим писателем «Атеизм». Однако по своим задачам это не специальное исследование, посвященное рассмотрению исключительно «творческой лаборатории» романиста. Обращаясь к обойденному вниманием достоевистов «Атеизму», я исхожу из методологического положения Б. В. Томашевского о важности изучения незавершенных творческих планов писателя как скрытых звеньев эволюционной цепи, которым руководствовался и в статье «Другой Свидригайлов», также публикуемой в настоящем сборнике[1]. В значительной степени это исследование непосредственно продолжает начатое в предыдущей публикации освоение логики художественных поисков Достоевского второй половины 1860-х гг.[2] Аналитическое рассмотрение неосуществленного замысла «Атеизм», датируемого 1868–1869 гг., важно тем, что позволяет исследователю выявить внутренний вектор творческого развития Достоевского в период между созданием романов «Идиот» и «Бесы».

Роман «Идиот», публиковавшийся на протяжении 1868 г. в московском журнале «Русский вестник», был завершен 17 января 1869 г. К работе над романом «Бесы» Достоевский приступил в феврале 1870 г. (публикация начнется через год — с № 1 того же журнала «Русский вестник» за 1871 г.). «Промежуток» между созданием двух великих романов — время напряженного творческого поиска писателя, в известном смысле — время выбора пути. В недавно вышедшем энциклопедическом справочнике «Достоевский: Сочинения, письма, документы» зарегистрировано чуть более 50 неосуществленных художественных замыслов писателя за период с начала 1840-х по начало 1880-х гг., о которых сохранились те или иные документальные свидетельства.[3] Показательно, что довольно краткому периоду с 1868 по 1870 г. из них принадлежит около четверти.

Наиболее значительный замысел этого времени — «Житие великого грешника». Стал почти общим местом взгляд на место «Жития…» в творческой эволюции писателя, сформулированный в свое время П. М. Бицилли, который назвал этот неосуществленный замысел «творческим лоном, из которого вышли все <последние> романы Достоевского» — «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы».[4] Этой неосуществленной «религиозно-философской эпопее» Достоевского посвящена большая литература. А вот замысел романа «Атеизм», непосредственно предшествовавший «Житию великого грешника», не получил в исследовательской литературе должного внимания. В разные годы рядом ученых было сделано лишь несколько разрозненных наблюдений. Иногда, без уяснения существенного различия между двумя замыслами, «Атеизм» вообще рассматривают как вариант названия «Жития…» на ранней стадии его эволюции в творческих планах писателя.[5] При таком подходе специфика «Атеизма» редуцируется, и этот важный для раскрытия эволюции Достоевского-художника неосуществленный замысел как бы «растворяется» в творческой истории «Жития великого грешника».

Не в последнюю очередь замысел «Атеизма» обойден исследовательским вниманием по той причине, что от него не сохранилось ни одного наброска в творческих рукописях писателя и он известен только по обобщенному изложению и характеристикам в письмах Достоевского 1868–1869 гг. А. Н.  Майкову и племяннице С. А. Ивановой. Установление истоков и точного времени возникновения замысла «Атеизма» проблематично: характеризуя замысел «Жития великого грешника», генетически (хотя и не «прямолинейно») с ним связанного, Достоевский неоднократно приурочивал зарождение его идеи к 1867 г. (см., например, в письме Н. Н. Страхову от 24 марта / 5 апреля 1870 г.: «Идея этого романа существует во мне уже три года…» — 29₁; 112). Высказывалось мнение, что замысел романа «Атеизм», который сам Достоевский расценивал как важнейший рубеж в своей творческой эволюции («литературная мысль <…> перед которой вся моя прежняя литературная карьера была только дрянь и введение» — 29₁; 44), в отношении «Жития великого грешника» явился промежуточной вариацией более раннего романного замысла — пра-«Атеизма.[6] Этот взгляд будет мною далее существенно откорректирован.

Первое упоминание названия и развернутая характеристика «Атеизма» содержится в письме Достоевского А. Н. Майкову от 11 / 23 декабря 1868 г. Завязку романа писатель излагает так: герой, «русский человек, нашего общества, и в летах, не очень образованный, но и не необразованный, не без чинов, — вдруг, уже в летах, теряет веру в Бога. <…> Потеря веры в Бога действует на него колоссально». Сюжет характеризуется исключительно в идеологической плоскости: герой «шныряет по новым поколениям, по атеистам, по славянам и европейцам, по русским изуверам и пустынножителям, по священникам; сильно, между прочим, попадается на крючок иезуиту, пропагатору, поляку; спускается от него в глубину хлыстовщины…» Но в финале «обретает и Христа и русскую землю, русского Христа и русского Бога» (28₂; 329).

Своеобразным литературным комментарием к этому конспективному изложению замысла «Атеизма», по проницательному наблюдению А. Л. Бема, является «страстный монолог» князя Мышкина об атеизме и католицизме на вечере в гостиной Епанчиных (в гл. VΙΙ части четвертой романа «Идиот»), над которым Достоевский работает в декабре 1868 г., буквально в те же дни, когда пишется письмо А. Н. Майкову. «Атеистом же так легко сделаться русскому человеку, легче чем всем остальным во всем мире!» — заявляет князь (8; 452). Объясняя метаморфозы героя «Атеизма», Достоевский также подчеркивает: «Разгадка психологическая; глубокое чувство, человек и русский человек» (28₂; 329). «Не из одного ведь тщеславия, не все ведь из одних скверных тщеславных чувств происходят русские атеисты и русские иезуиты, — убеждает слушателей Мышкин, — а и из боли духовной, из жажды духовной, из тоски по высшему делу, по крепкому берегу, по родине, в которую веровать перестали, потому что никогда ее и не знали! <…> Откройте жаждущим и воспаленным Колумбовым спутникам берег Нового Света, откройте русскому человеку русский Свет, дайте отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое от него в земле! Покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною только русскою мыслью, русским Богом и Христом, и увидите, какой исполин могучий и правдивый, мудрый и кроткий вырастет перед изумленным миром…» (8; 452-453). «…Герой „Атеизма“ <…> повторяет жизненный путь русского интеллигента, поколебавшегося в вере, как он рисуется князю Мышкину»[7], обретая в финале «русскую землю, русского Христа и русского Бога». Так в последних главах романа «Идиот» обнаруживается «завязь сюжета» (Бем), характеризуется тип героя, формулируются идея и пафос нового замысла, который волнует воображение Достоевского. Анализ эпизода в гостиной Епанчиных, проведенный Бемом, выявляет и конкретные сюжетные переклички между историей опекуна князя Мышкина — Павлищева, «истинного христианина», который, благодаря козням «пройдохи» аббата Гуро, «бросает вдруг службу и все, чтобы перейти в католицизм и стать иезуитом, да еще чуть не открыто, с восторгом каким-то» (8; 449), и героем «Атеизма», который, в частности, «попадается на крючок иезуиту, пропагатору, поляку» (буквальный повтор слов Мышкина «рабски попадаясь на крючок иезуитам» — 8; 451). «Два-три лица ужасно хорошо сложились у меня в голове, между прочим католического энтузиаста священника (вроде St. François Xavier)», — пишет Достоевский С. А. Ивановой спустя полтора месяца после письма А. Н. Майкову (29₁; 11), свидетельствуя тем самым о неслучайности в замысле «Атеизма» этого сюжетного положения.

Объясняя «чудовищное уклонение» Павлищева в католицизм, с одной стороны, разрывом с «почвой», незнанием и забвением родной земли, а с другой — «болью духовной», «жаждой духовной» и одновременно возводя Павлищева в тип современной русской жизни, князь Мышкин восклицает: «Ведь подумать только, что у нас образованнейшие люди в хлыстовщину даже пускались… Да и чем, впрочем, в таком случае хлыстовщина хуже чем нигилизм, иезуитизм, атеизм! Даже, может, и поглубже еще! Но вот до чего доходила тоска!..» (8; 453). И так же герой «Атеизма», спасаясь из сетей католического «пропагатора», «спускается от него в глубину хлыстовщины» (интерес к хлыстовству — народной религиозной секте — будет характерен и для героя «Жития великого грешника»[8]).. Впрочем, стоит отметить, что если князь Мышкин в своем монологе называет варианты, дает своеобразную «типологию» уклонений мятущегося и ищущего, «на чем основаться», духа современного русского человека, утратившего связь с родной землей: атеизм, католицизм, нигилизм, хлыстовство, — то в замысле «Атеизма» его герой проходит через все эти искусы и соблазны.

Чисто внешне фабула, изложенная в письме Майкову, представляет «Атеизм» как роман, развивающий традиции литературы путешествий, но по сути — это оригинальнейшая, в мениппейном ключе, трансформация традиционного жанра: «путешествие» героя мыслится не столько как перемещение в реальном пространстве и времени, сколько как прохождение через «все разновидности религиозного опыта»[9]. Традиции мениппеи как «жанра „последних вопросов“» проявляются в замысле «Атеизма» и в том, что он весь основан на сопоставлении и столкновении «обнаженных „последних позиций в мире“»[10]. Это превращает его в замысел интеллектуального романа и объясняет признание Достоевского о том, что, «прежде чем приняться» за «Атеизм», ему «нужно прочесть чуть не целую библиотеку атеистов, католиков и православных» (28₂; 329).

Кстати, монолог Мышкина в «Идиоте» объясняет и такую странную на первый взгляд особенность, как отсутствие в этой «библиотеке» авторов-протестантов. Оригинальной чертой убеждений писателя был взгляд на атеизм как следствие католицизма. «Атеизм от них вышел, из самого римского католичества! — восклицает Мышкин. — Атеизм прежде всего с них самих начался: могли ли они веровать себе сами? Он укрепился из отвращения к ним; он порождение их лжи и бессилия духовного!» (8; 451) Таким образом, в замысле «Атеизма» католическая тема возникает у Достоевского закономерно как обнаружение «корней» современных атеистических воззрений. Протестантизм же как иное порождение католицизма, отрицательная реакция на него внутри самого западного христианства волнует в этом отношении Достоевского гораздо меньше, оказывается факультативным для этого замысла.

Характеризуя через полтора года в письме тому же Майкову замысел «Жития великого грешника», Достоевский писал: «Главный вопрос, который проведется во всех частях (произведения. − Б. Т.), — тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, — существование Божие» (29₁; 117). Это авторское признание, пожалуй, еще в большей степени, чем к «Житию…» (насколько его представляют сохранившиеся планы и наброски), оказывается приложимым к замыслу «Атеизма».

По мысли В. Л. Комаровича, глубинная идея замысла заключается в том, что герой «всей своей жизнью должен был обнаружить религиозную закономерность жизни вообще, неизбежность приятия Бога»[11]. Представляется, что такая интерпретация дискуссионна по отношению к «Житию великого грешника» и более чем одностороння применительно к замыслу «Атеизма». Хотя бы уже потому, что никак не объясняет отнюдь не случайное название романа, не учитывает и особой жанровой природы замысла, который сам Достоевский определил как «притчу об атеизме» (29₁; 44). Ключом к этой «притче» могут служить известные слова Тихона в разговоре со Ставрогиным в исключенной из печатной редакции главе романа «Бесы»: «…полный атеизм почтеннее светского равнодушия <…>. Совершенный атеист стоит на предпоследней верхней ступени до совершеннейшей веры (там перешагнет ли ее, нет ли), а равнодушный никакой веры не имеет, кроме дурного страха» (11; 10). С этой точки зрения приобретает особую значимость необычная для Достоевского характеристика героя «Атеизма» (принципиально отличающегося от «великого грешника» «Жития…»): «Всю жизнь он занимался одной только службой, из колеи не выходил и до 45 лет ничем не отличился» (28₂; 329). Потеря веры оказывается для такого героя мощным импульсом к началу духовного развития, прохождение через бездны атеизма становится путем героя от автоматизма обыденного существования, через мучительный, болезненный кризис, к истинной, горячей религиозности. При таком истолковании становится понятнее еще одна авторская характеристика задуманного романа (в письме С. А. Ивановой от 25 января / 6 февраля 1869 г.): «Тема — атеизм. Это не обличение современных убеждений, это другое и — поэма настоящая» (29₁; 11). Также становится ясным и то, почему в центре замысла романа оказывается именно атеизм, если, по мысли Мышкина–Достоевского, «католичество римское даже хуже самого атеизма», так как «искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного» (8; 450). Не только потому, что Достоевского волнуют прежде всего проблемы русской жизни (напомню: в конце своего творческого пути он создает «притчу о католицизме» — знаменитую поэму Ивана Карамазова «Великий инквизитор»). Атеизм для замысла его интеллектуального романа крайне важен как наиболее радикальное отрицание идеи Бога. И одновременно — как необходимый этап («предпоследняя верхняя ступень») на пути, которым современный человек приходит к Богу. В этом диалектическом противоречии глубина замысла Достоевского.

Но в этой же связи важно подчеркнуть, что при явной близости монолога князя Мышкина планам романа «Атеизм» они все-таки существенно по-разному «ориентированы». Мышкинский пафос «духовной брани» с Европой и ее цивилизацией: «Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знали! <…> …нашу русскую цивилизацию им неся, мы должны теперь стать перед ними…» (8; 451-452) и т. п. — весьма слабо присутствует в изложении замысла «Атеизма» (хотя все-таки «прослушивается» в финальном мотиве обретения «русского Христа» и «русского Бога»). Но еще важнее, что католические мотивы практически совсем сходят на нет в материалах «Жития великого грешника», что на первый взгляд представляется необъяснимым парадоксом, вступая в противоречие с представлением о преемственной связи двух этих замыслов. Это наблюдение важно для различения в планах «Атеизма», с одной стороны, устойчивого концептуального ядра, удерживаемого при всех последующих трансформациях, а с другой — переменных элементов его фабульно-тематической реализации, принадлежащих определенному этапу в развитии замысла. Представляется, что тема католицизма в его связях с атеизмом и порожденные ею фабульные положения, при всей их акцентированности в изложении Достоевским планов романа («…А о католицизме и об иезуите у меня есть что сказать сравнительно с православием», — специально подчеркивал Достоевский — 28₂; 329), в замысле 1868–1869 гг. являются именно такими преходящими элементами; концептуальное же ядро, о котором Достоевский писал: это «синтез моей художественной и поэтической идеи» (29₁; 24), — заключается в утверждении единственно возможного для человека современной цивилизации пути к Богу, как его видел и понимал писатель. Пути сложного и драматичного, пролегающего через бездны неверия и всевозможные уклонения от истинной веры. Пути, который начинается в точке предельного удаления человека от Бога. Развитие замысла именно на этом стратегическом направлении закономерно вело от достаточно «безликого», «бестелесного», нетипичного для писателя героя «притчи об атеизме», глубина которого открывалась исключительно в отвлеченной сфере религиозных исканий, к «великому грешнику» «Жития…» — «хищному типу», натуре стихийной, страстной, раздвоенной, преступной — несущей в себе самой все мыслимые преграды, отделяющие и отвращающие человека от Бога, но тем не менее также «уставляющейся наконец на Христе» (9; 128).

А. С. Долинин отметил генетическую связь с замыслом «Атеизма» образа Версилова в романе «Подросток». Однако это наблюдение должно быть уточнено с учетом отмеченной общей эволюции типа героя в замыслах Достоевского: действительно, сближаясь рядом внешних черт (в большей степени в черновиках, в меньшей — в окончательном тексте) с героем «притчи об атеизме»: «уже в летах», «Бога потерял именно в 45 лет», «шныряет по молодым поколениям, по атеистам, по европейцам», «по слухам, принял за границей католичество» и т. п.[12], — как характер Версилов ничего не имеет с ним общего (тот всю жизнь «из колеи не выходил» и проч.) и в гораздо большей степени тяготеет к «хищному типу», явленному в материалах «Жития великого грешника».

Замечательно, что Версилов также оказывается близок (вновь в большей степени в черновых материалах) к герою серии набросков 1867 г. «Сильные и страстные порывы…», сделанных Достоевским вскоре после завершения «Преступления и наказания», которые есть основания рассматривать как раннюю письменную фиксацию пра-«Атеизм».[13] Это наблюдение неожиданно обнаруживает, что линия эволюции рассматриваемого типа героя оказывается у Достоевского, образно говоря, «спиралевидной» и замысел «Атеизма» в целом лежит не на прямой, ведущей от пра-«Атеизма» к «Житию великого грешника» и далее — к романам последующего творчества, а является как бы экспериментальным от нее «ответвлением».

Герой «Сильных и страстных порывов», как и герой «Жития великого грешника», представляют собой вариации так называемого «хищного типа» в творчестве Достоевского. Их одолевают нешуточные страсти, в их биографии «много подлостей и темных дел», не однажды герои находятся на грани самоубийства, в финале они признаются в преступлении, которое искупают подвижничеством, и т. п. Герой «Атеизма», который до 45 лет «из колеи не выходил» и «ничем не отличался», — прямая им противоположность. В свою очередь в серии набросков 1867 г. «Сильные и страстные порывы…» слабо выражена религиозная проблематика, а мотив постигнувшего героя безверия и последующих религиозных исканий, центральный в «Атеизме», отсутствует практически полностью.

Представляется, что в «Атеизме» Достоевский для того и избирает совершенно особый, в целом не характерный для его творчества тип героя, чтобы «вынести за скобки» социально-этическую и нравственно-психологическую проблематику, всецело сосредоточившись в сфере чистого религиозного опыта героя, не осложненного и не «затемненного» иным кругом проблем (решение, видимо, обусловленное для писателя жанром романа-притчи, к которому тяготел в его творческом сознании этот замысел). Однако, как можно думать, именно потому, что для природы таланта Достоевского такой нравственно и психологически «дистиллированный» герой является совершенно несвойственным, замысел «Атеизма» и остался в фазе «поэтической идеи», не получив какой-либо фабульной конкретизации даже в самых первоначальных набросках.

Когда же в «Житии великого грешника» писатель вернулся к разработке «хищного типа», восходящего и к наброскам 1867 г. «Сильные и страстные порывы…», и к находящимся с ними в преемственности материалам ранних редакций «Идиота»[14], то он обогатил новый замысел всей масштабной религиозной проблематикой, которая прежде связывалась им с замыслом «Атеизма», дополнив «хищные» свойства своего героя: непомерное сладострастие, разврат, гордыню, преступность и проч. — исключительными по накалу религиозными исканиями и уклонениями. Главный герой «Жития…», «великий грешник», «в продолжение жизни, то атеист, то верующий, то фанатик и сектатор, то опять атеист…» (29₁; 117). Главное же: «Житие великого грешника» наследовало, как показывает анализ, пусть и в трансформированном виде, ключевую поэтическую идею «Атеизма». Ставя в этой «религиозно-философской эпопее» колоссальную творческую задачу — обнять весь спектр попыток существования человека вне Бога, все варианты препятствий, возникающих на его пути к Богу, и одновременно обнажить невозможность полноценной человеческой жизни без Бога, Достоевский-художник исходил из того, что, лишь изображая прохождение героя через все эти искусы и «сатанинские бездны», художник получает возможность утвердить идею Бога как единственное твердое жизненное, бытийное основание. Истоки этой поэтической идеи обнаруживаются в неосуществленном замысле 1868 г. романа-притчи «Атеизм».