АУСТЕРЛИЦКИЕ ТУМАНЫ

Друг мой, читатель, гордость и горечь будут звучать в моем голосе! И горькой будет моя ирония.

...Стратег только-только взошел в ту самую свою роскошную турецкую палатку-шатер (из белоснежного сукна снаружи, из бело-голубой парчи внутри - самонеобходимейшая вещь, государи мои, в ратном деле!), ступил в шатер, который всюду таскал за собой по театру военных действий, приманивая тучи моли. В палатке русские гренадеры под присмотром церемониймейстера уже заканчивали расставлять позолоченные суповые чашки, серебряные кубки, ножи и иное оружие для успешной войны с телятиной... Но только-только этот российский главнокомандующий вознамерился таким вот - описанным мемуаристами - манером пожрать, как у него в тылу, не к обеду будь сказано, явился неприятель!

"Гром победы раздавайся..."

Это явление было тем удивительнее, что перед своей церемонной жратвой стратег (командующий русской армией, ведущей боевые действия в Пруссии, граф Фермор) вроде бы и исполнил-таки свой долг - приуготовился грудью встретить неприятеля (прусского короля Фридриха) по всем правилам военного искусства. Граф резво дунул из своего восточного знойного шатра. Но и ему, и высыпавшим следом лицам, допущенным к обеду, пришлось верить собственным глазам. Неприятель, оказывается, решил подступать не оттуда, где ждал его полководец, - не со стороны груди, а от спины. Шел он высокопрофессионально. При русской армии состоял тогда протестантский пастор Теге. Так вот, Теге, который из наших рядов насмотрелся на знаменитые Фридриховы атаки, рассказывал:
"Никогда не забуду я тихого, величественного приближения прусского войска. Я желал бы, чтобы читатель мог живо представить себе ту прекрасную, но страшную минуту, когда прусский строй вдруг развернулся в длинную кривую линию боевого порядка. Даже русские удивились этому невиданному зрелищу, которое, по общему мнению, было торжеством тогдашней тактики великого Фридриха. До нас долетал страшный бой прусских барабаном, но музыки еще не было слышно".
Конечно, оговорюсь я, вся эта тактика не упасет в скором будущем жителей тогдашнего Берлина от другого "невиданного зрелища" - от лицезрения казаков на улицах своего города. Но это впереди. А пока - у нас оторопь, суматоха, и командующий, оказывается, хуже своего последнего солдата знает, как быть... Послушайте теперь, как излагает дальнейшее автор прекрасной историко-публицистической книги "Связь времен" Ф.Нестеров: "В августе 1758 года русская армия под командованием англичанина Фермора разбила свой лагерь рядом с деревней Цорндорф. Вся артиллерия была расположена на той его стороне, что выходила на реку Митцель и откуда ждали пруссаков.
Но Фридрих и не помышлял о том, чтобы форсировать реку под огнем русских. Совершив обходной маневр и не встретив на своем пути даже русских дозоров, он спокойно развернул свою армию в боевой порядок в совершенно незащищенном тылу русского лагеря и приказал своей артиллерии и пехоте открыть беглый огонь. "Ни одно ядро не пропадет у нас даром!" - весело воскликнул он".
Сэр Фермор с приближенными тут же воссел на коней. Рыцарское львиное сердце графа скрыто реяло в груди. "Едем искать помощи!" - сдавленно промямлил он. И... командующий дал деру, бросив армию самым бесстыдным образом!

"Веселися, храбрый росс!"

В общем-то дело выглядело заведомо проигранным. В особенности по тем временам, когда войны велись без взаимного "идейного" остервенения и притом "в строгих правилах искусства" (к тем временам и восходят выражения "военное искусство", "театр военных действий"). Да и драпать нам, зажатым на крутояре, было некуда. Просто "полагалось" сдаваться в такой "сюжетной ситуации"!.. Опять слово автору "Связи времен": "Но не так думали солдаты и офицеры. Вместо того, чтобы бросать оружие, размахивать белыми платками или прыгать с обрыва, они впрягаются в орудия, разворачивают их, перевозят на новые импровизированные огневые позиции. Эти варвары, как потом объясняли происшедшее свидетели-иностранцы, не знали различия между фронтом и тылом, не понимали, что их положение безвыходно, и считали фронтом просто-напросто то место, откуда атакует неприятель. Никто там не думал о бегстве или сдаче. Отборная прусская кавалерия была встречена плотным огнем, ружейным и пушечным. Атака следовала за атакой, но все они разбивались как волны об утес".
Словом, наши отбивались, и военные энциклопедии сходятся в том, что сражение сие закончилось в военном смысле вничью. Но победу моральную одержали тут, конечно, мы.
Мы под Цорндорфом победили, но интересует меня сейчас не то, какие жалкие слова говорил после недообедавший сэр или какие исторические фразы выдавливал из себя не подтвердивший свое полководческое величие король. И даже несокрушимый русский солдатско-офицерский героизм я сейчас не стану обсуждать. Факты - не просто упрямая вещь, факты - вещь какая-то до непонятного, до мистики "непотопляемая". Вот это их свойство и занимает меня сейчас. И сегодня в реке времен Лете всплывает, то здесь, то там, нечто до боли знакомое, странно похожее на то, что было, было, было... Было - и повторялось снова и снова!

В 1812 году, в августе, Наполеон сцапал-таки "ключ к Москве" - Смоленск. Наши обе армии здесь сумели наконец соединиться, но город пришлось сдавать. Стали отступать дальше на восток, готовясь на ходу к новому, решительному сражению. К Барклаю-де-Толли, главнокомандующему, являются два стратега. Сияют тогдашние мундиры с густыми эполетами. На ломаном русском:
- Михаил Богданович, мы с генерал-квартирмейстер Толь присмотрели у Дорогобужа хороший позиций! (Говорящий - знаменитый Карл Клаузевиц; он состоял тогда на русской службе...) Я мог бы снова отослать читателя к трудам лучших наших историков, излагающих, как была выбрана и почему затем оставлена дорогобужская позиция. Тут можно прочесть немало поучительного о нюансах нашего отступления к Москве. Например, Л. Бескровный прямо указывает на соперничество между Барклаем и поневоле подчинившимся ему (как военному министру) после соединения армий Багратионом: "Позицию, найденную Толем, Барклай-де-Толли признавал для сражения малопригодной: одной из причин было то, что вторая армия получала как бы некоторую независимость для ведения боя". Но то, что мне вспоминается и о чем я хочу рассказать, не прочитано в ученых трудах.
Так вот, русскую армию под Дорогобужем начальствующие лица поставили в боевую позицию. Армия впереди, гвардия, как и следует, - позади нее, в резерве. Случилось так, что Иван Степанович Жиркевич, артиллерист-гвардеец, который по воле фортуны еще с 1805-го года, с самого приснопамятного Аустерлица, воевал с Наполеоном, был начальством откомандирован фуражировать в нашем тылу.
Офицер на коне впереди, пылят гуськом по проселку подводы, и фуражиры все больше удаляются туда, где русский тыл... Жиркевич однако не зевал, и когда на десятой версте вдруг увидел впереди войска, среагировал немедленно: "Заворачивай подводы! Кто там мешкает?! Гони назад к роте! Французы!!!"
"Собравши фуражиров, - вспоминал Иван Степанович, - я пошел на рысях к роте, но роту уже не нашел на старом месте, а на новой позиции, и в проезд мой я уже перерезал передовую линию".
То есть, пока Жиркевич фуражировал, армия по неведомой ему причине повернулась "кругом". Но как понять явление врага в тылу у наших войск? Еще один Цорндорф, еще один пример беспечности пополам с некомпетентностью у поставленных над нами начальствующих лиц? Подожди, читатель, все еще более дико и нелепо, чем ты думаешь. Иван Степанович, вековечный наш русский "капитан Тушин", который много видел, много знал, но ни на что почти не имел власти повлиять, рассказывает дальше: "Это обстоятельство долго было для меня загадкой; но в 1830 году, когда я служил в Туле и Ермолов был у меня, в разговоре с ним я коснулся этого обстоятельства, и он вдруг остановил меня вопросом: "Как ты знаешь это? Ведь это наша государственная тайна! За нее Багратион настаивал, чтобы нашего тогдашнего генерал-квартирмейстера Толя ежели не расстрелять, то, по крайней мере, облечь в "белый крест" (т.е. разжаловать в солдаты), ибо он расположил под Дорогобужем армию так, что она стояла тылом к французам, а лицом - к Москве".
Словом, если враг не удосуживается зайти к нам в тыл, глядишь, да отыскивается начальствующее лицо, которое с глубокомысленным видом повелит нам самим ради нашего же грядущего успеха и счастья повернуться к врагу спиной! Ну, а если, паче чаяния, итог такого поведения окажется для нас плачевен, снова и снова находятся потом бойкие языки, чтобы хором сослаться во объяснение такого пассажа на "непредвиденные обстоятельства"... Что тут изречь? Лучше не скажешь, чем Лев Толстой, который писал в черновиках к "Войне и миру", горестно размышляя над "непредвиденными обстоятельствами" одной из самых страшных наших военных катастроф: "Давно бы пора предвидеть и расстреливать эти непредвиденные обстоятельства, ибо такие непредвиденные обстоятельства стоят из-за лени, необдуманности, легкомыслия двух-трех жизни десяти тысяч и позора миллионам".
Это он про Аустерлиц. Но подобные "непредвиденные обстоятельства" Толстой разглядел во всех российских войнах "от Екатерины и до Александра II". Читатель, я согласно кивну, если у тебя вырвутся вопросы вроде: ну, а наш век?! август 1914-го?! лето 1941-го?! Первая чеченская? (Да и вторая.) Притом не только к военным трагедиям и не только к прошлому надлежит относить толстовские слова! Товарищ Зиновьев, как известно, в свое время топнул однажды ножкой в высоком заседании и пригрозил "с амвона" тем, кто ведет разговорчики про какую-то там "некомпетентность" руководящих лиц... Но из-за краткости очерка я не могу до близких нам дней проследить и гнусные "непредвиденные обстоятельства", и незаметную неравную борьбу с ними "капитанов Тушиных" нашего века, словом, тех, кто храбро сражался и честно трудился, но не властен был ни буквы изменить во всяких некомпетентных указах и приказах, благоглупостях и благоподлостях, хотя порой предвидел, чем все кончится, и шел навстречу гибели, ощущая свое бессилие переломить ход событий да надеясь на русского Бога и на то, что, когда заведут в болото или тупик, то хотя бы смоются, иуды, в том или ином выгодном направлении, всех и все предав и бросив; а когда вот так смоются к чертовой матери начальствующие лица, тогда авось да удастся как-нибудь отбиться от наседающего врага по-своему - в тупике ли, в болоте, на краю ли пропасти...
Всякие, очень разные "непредвиденные обстоя тельства" обнаруживаются при обозрении катастроф (и предотвращенных трагедий) в истории нашего отечества. Не обходилось, натурально, и без "экзотики". Всякие там агенты-шпионы, угождавшие своим работодателям (например, в ту же Семилетнюю войну - генерал Тотлебен), всякие там мудреные масоны-иллюминаты, выполняющие вразрез с присягой и долгом приказы из своей ложи. Но история - не авантюрный роман, и не подобные авантюристы, а, словами великого Толстого, "лень, необдуманность, легкомыслие" разных прохвостов-карьеристов, честолюбивых ничтожеств, дубов дубейших и просто разгильдяев обнаруживаются в истории особенно часто.

В 1812 году граф Ростопчин допрашивал некоего французского офицера, предъявив ему длиннейший "вопросник" по форме. И на двадцать девятый вопрос тот ему такую резанул правду-матку: "Большая часть французской армии была того мнения, что русские войска сражаются храбро, но что им не достает проворства; что у них плохие начальники..." Это, понятно, следовало принять на свой счет не Барклаю, не Кутузову, не Дохтурову, а господам вроде поставившего нас "по ошибке" спиной к неприятелю Толя или вроде чуть не загнавшего нас в Дрисский лагерь Пфуля. Как, впрочем, и кое-кому из отечественных Ивановых и Петровых.
Тут кстати вспомнить и другой эпизод из того же славного года. Когда умер от раны князь Багратион, его войска, выказавшие такое геройство под Бородином, достались Милорадовичу. Этот по человеческим своим качествам был настоящий герой 1812 года, то есть храбрец-вояка; французам пришлось дать последним колоннам наших войск и жителям свободный выход из Москвы после того, как Милорадович с арьергардом буквально застопорил их продвижение уже на улицах города Французский авангард тормознул, не имея приказа на атаку. Польские уланы, правда, попытались ворваться в наши ряды, кто-то, нагличая, рубанул даже по царскому вензелю "А": "Ту не ма Александра, ту Наполеон!" И Милорадович тогда ультимативно заявил командиру авангарда французов Себастиани: "Генерал! Либо вы пропускаете меня и жителей, либо атакуйте и посмотрим, кто кого. Но уймите безобразников!" Себастиани осклабился, осадил своих и даже изрек какие-то куртуазно-рыцарские комплименты Милорадовичу.
Так вот, этот задира, умевший при случае быть столь внушительным, принял войска после Багратиона (которого по причинам амбициозным терпеть не мог). Собрав офицеров в штабе, Милорадович дважды поверг их в крайнее изумление. Сначала тем, что распростер объятия и предложил броситься в них тому офицеру, который был самым доверенным у Багратиона: "Я хочу обнять друга моего личного недруга!" Все молчали, с некоторой оторопью поглядывая на амикошонские объятия. Наконец генерал Марин прекратил все более неловкую паузу, сухо заметив: "Михаил Андреевич, все мы тут друзья покойного князя, и все умеем по достоинству ценить порядок, им здесь установленный...". Объятия Милорадовича опали, однако он не растерялся и второй раз удивил всех, произнеся слова, которые не должны пропасть для потомков: "А вот я люблю беспорядок! Побольше беспорядка, господа, ибо один только беспорядок ведет к истинному порядку!"
Багратионовы офицеры, наверное, и понятия не имели, что анархия, оказывается, - мать порядка, и изумлению их не было границ... Как жилось, как полководилось Михаилу Андреевичу с таким "кредо"?! Каково-то было воевать под его "беспорядочным" началом? И как было ему с этим кредо не проворонить на посту петербургского военного губернатора восстание декабристов! Проворонил, и проворонив, в одиночку ринулся на застывшее в центре Сенатской, ощетинившееся штыками каре, из которого прозвучал очень мне не нравящийся смертельный выстрел Каховского... И рухнул с лошади старый вояка, - в молодости под Аустерлицем, когда уже четвертую колонну смяли, снова и снова водивший со шпажкой в руке жалкую горстку людей на тьмы наступающих под барабаны и звуки "Марсельезы" французов.
Так снова и снова приходится мне, вольно или невольно, "набредать" на немецкое слово "Аустерлиц" (теперь - чудесный словацкий городок Славков).

На заре Великой французской революции было громогласно заявлено, что она должна обойти весь мир. Троцкий, стало быть, не первый додумался до "мировой революции". Это для нас в XXI веке войны якобинцев - одно, войны Директории другое, а войны Наполеона - третье. Современники, люди начала XIX века, идеологические различия якобинцев и жирондистов понимали смутно, а в "императорстве" Бонапарта видели сущий политический камуфляж. Войны же - в Италии, Египте, Австрии, Испании и так далее -считали просто цепочкой новых и новых попыток огнем и мечом завоевать для революции весь мир. Потому каждый в Европе с полным основанием мог считать, что французские безбожные дела имеют к нему самое прямое касательство. Кстати, о безбожии. Современники были люди верующие - и как же им было не воспротивиться уж очень явно нехристианским затеям галльских "пламенных революционеров"!
Слово "республика", - говаривал адмирал А.С.Шишков, мастер меткой шутки, - на самом деле означает "режь республику".
А Екатерина II хмурилась, поглядывая из Петербурга в ту сторону, где на другом краю Европы все бойчее чавкал нож гильотины, и уже подумывала послать свою знаменитую армию, чтобы та покончила с этим безобразием. Впрочем, и со всех сторон мира в эти дни поглядывали на Петербург как на последнюю надежду, ибо никакая другая сила, никакая другая армия не способна была, конечно, остановить революционных "командиров", которым Конвент своим декретом предписывал выиграть (!) сражение и которым после этого терять было уже нечего, потому что середины между победой и той самой чавкающей гильотиной попросту не оставалось...
Екатерина умерла, не успев принять решение о военной экспедиции в Западную Европу. Но ей довелось еще прочесть в 1796 году письмо от Александра Васильевича Суворова, который с обычным своим почти сверхъестественным полководческим даром предвидения пророчил, что "карманьольцы" (то есть певцы "Карманьолы", столь же неотвязно бродившей за тогдашней французской армией, как разухабистое "Яблочко" бродило по дорогам нашей гражданской) скоро захотят потопать куда-нибудь к Висле. В выводах из сказанного Суворов был по-солдатски прям:
"Я готов с победоносными войсками вашего императорского величества их предварить".
А раз так, давайте не будем играть в несмышленых детей и гадать, за какие такие монархические абстракции и феодальные принципы пошел в 1799 году старый полководец в свой последний поход! Пошел за Отечество. Быстро навел порядок в Италии и уже собирался в Париж - а если бы собрался, то, понятным образом, не было бы в 1812 году пожара Москвы и не пришлось бы другим нашим полководцам с аналогичной целью собираться в этот, к сожалению, зациклившийся на пении "Карманьолы" и других возбуждающих вокальных произведений красивый западноевропейский город... Аустерлица в 1805 году тоже не было бы, как и предшествовавшего ему разгрома австрийских армий французами и взятия ими Вены. Но сейчас австрийские союзники заерзали; недопущение победоносных русских с Суворовым во главе в Париж показалось им задачей архиважной, и обергофкригсрат развел вокруг полководца те самые интриги и подлости, о которых военные историки рассказывали не раз куда квалифицированнее меня...

Бардак по-австрийски...

В 1805 году русский корпус генерал-аншефа Кутузова, как Суворов шесть лет назад, двинулся навстречу Бонапарту. Тот как раз передумал "в ближайшие ночи" вторгаться через Ла-Манш в Англию и шел на Австрию. Тут я снова с готовностью умолкаю, призывая читателя обратиться к отличным трудам русских историков, повествующих о ходе войны 1805 года, - к написанному А. Михайловским-Данилевским, Н. Шильдером и лучшими биографами Кутузова (М. Свечниковым, М. Нечкиной)... Они лучше меня расскажут, как и почему быстро сделала перед французами "хенде хох" австрийская армия Макка, после чего Кутузов неожиданно оказался с полусотней тысяч своих солдат в чужой земле против 200 тысяч французов. Император расточает русскому генерал-аншефу самые пылкие посулы "вечной благодарности". И было за что: совершая образцовый стратегический отход, окружить себя не давая, наш корпус снова и снова все крепче трепал авангард Мюрата.
Уже отдавший свою столицу Вену, Франц с крепнущей надеждой писал из Брюнна (ныне - Брно) после русских контрударов, подобных знаменитому Багратионову Шенграбену: "Я с удовольствием усмотрел все то, что я и вся Европа ожидали от Вашей распорядительности, Вашего усердия и содействия Вам ваших генералов, штаб- и обер-офицеров, а равно и от мужества и стойкости вашей храброй армии"... Еще бы Францу не радоваться - под Кремсом Кутузов оставил рожки да ножки от корпуса Мортье! И тех не осталось бы, не заведи австрийцы-проводники туда-не-знаю-куда нашего Дохтурова, который припоздал из-за этого замкнуть кольцо со своей стороны...
Жена Дохтурова получила от него письмо из Австрии. "Какое несчастье быть в союзе с такими негодяями, да что делать!" - бушевал в них генерал, рассказывая про то, как ведут себя австрийцы, устранившись от какой-либо реальной помощи своим русским защитникам - хоть снарядами! хоть продовольствием! А из России навстречу Кутузову подходила армия Буксгевдена и русская гвардия, с которой ехал сам молодой император Александр Павлович...
С гвардейской артиллерией двигался Иван Степанович Жиркевич.
"Трудно представить, какой дух одушевлял тогда всех нас, русских воинов, - вспоминал он после. - Нам казалось, что мы идем прямо в Париж!"
И вот русские войска соединились. Пришлось теперь утратившему свое четырехкратное превосходство Наполеону осадить на всей скорости четырьмя копытами и с нескрываемой тревогой попятиться. Беда миновала! Императоры лобызали друг друга.
Ну как было обоим молодым "величествам" не захмелеть от своего военно-стратегического величия! Александр I в только что оставленной России много чего лестного наслушался про свою "благословенную" персону. "Как и теперь, как и всегда, так и тогда было, что около молодых людей, боровшихся за новое, и екатерининских стариков, боровшихся за старое, были толпы людей, в этой борьбе видевших только удобство найти лишние рубли, кресты и чины..." (Л. Толстой).
Как и теперь, как и всегда, непредвиденные обстоятельства! Скажем, реформатор "Александр Благословенный" - тот еще был реформатор! Чего стоит хотя бы одна из последних его "благих" акций - затея с военными поселениями, в которой отразилось вопиющее непонимание собственного народа, просто человеческой психологии, наивность, в государственном деятеле недопустимая. Словом, полный отрыв от реальности. И ведь, провалившись, так ничего и не понял, ибо (как и при других провалах) лишь сетовал на людскую неблагодарность и изящно страдал среди неспособных возвыситься до него, злословящих о нем и всегда готовых покинуть и предать его современников...
Гвардию он заставил от самого Петербурга идти, маршируя в ногу! Усатые словацкие крестьяне в меховых безрукавках и с трубками в зубах с нескрываемым изумлением взирали на великанов преображенцев, принужденных гусиным шагом шествовать навстречу пробывшим несколько недель под огнем врага, оборванным, разутым и исхудалым боевым солдатам Кутузова.

Мы знаем все (или думаем, что знаем), что такое есть наш российский бардак. В данном случае я подразумеваю военный. Но мы с ним не одиноки и не уникальны в мире! Точно так же история знает и бардак, допустим, американский (Пирл-Харбор). Кутузовские же солдаты много претерпели в 1805 году от австрийского бардака. Надеялись после подхода союзников наконец-то поесть по-человечески - обманулись, голод лишь усилился в русских войсках, ибо, как пишет А.И. Михайловский-Данилевский, военный историк и участник аустерлицких событий, "намеренные действовать в Швабии, австрийцы не заготовили к Моравии магазинов".
Кутузов предложил тут обоим императорам продолжить отступление (в порядке стратегического маневра - чтобы сблизиться со своими подвозами продовольствия и военного снаряжения и побудить Наполеона возобновить опьяняющее преследование).
"Тогда в Галиции я погребу кости французов!" - заявил старый генерал.
Близорукий Александр рассматривал старика и лорнет и все больше раздражался на этого по всем признакам отставного человека, одного из тех, кто тормозит ему светлые преобразования и тупо недопонимает великие предначертания. Кутузова, командующего, по-джентльменски, без скандала слегка отодвинули от кормила и порешили, под руководством давшею волю своему стратегическому зуду царя, отважно двинуться навстречу узурпатору Буонапарте, чтобы гот не успел удрать. Царь спешил творить Историю.
Историк Н.К. Шильдер про Кутузова накануне Аустерлица: "Для уяснения полной безотрадности его печального положения достаточно привести следующий пример: однажды Кутузов, испраши вая приказания государя относительно движения армии, получил ответ: "Се1а ne vous regarde pas” ("Это вас не касается"!).
Не посягну описывать сам, - ведь есть же замечательная толстовская проза, мало кому известная. Итак, из толстовских черновиков "Войны и мира":
"В ночь скакали адъютанты, квартирмейстеры. Писари писали бумаги не красивыми, но скорыми разгонистыми почерками. Ординарцы и казаки, которых разобрано по штабам огромное количество, разъезжались по частям войск. Коляски, брички и дрожки, кухни главной квартиры занимали огромное пространство и невольно обращали на себя внимание. Как в главной кнартире была своего рода непризнанная законом, но сильнейшая субординация, так и между этими господами: флигельадъютантский обоз отнимал место у генеральского.
- Я генералу скажу.
- Испугал меня генерал, - отвечал другой. Разве может из императорской квартиры отстать от царских колясок, дурак!
Откормленные лакеи важных господ сидели в колясках, покуривая сигары, приказывали состоящим при них казакам и перешучивались или бранились, были дерзки даже с офицерами и снимали шапки только когда подъезжали их господа.
На другой день рано утром рассвет застал все русское войско в пяти колоннах во строю, дожидавшихся приказания к выступлению. Русских пять колонн вели: 1) немец Вимпфен, 2) француз Ланжерон, 3) поляк Пржебышевский, 4) немец Лихтенштейн, 5) немец Гогенлое... Колонны двинулись по команде в ногу, с развевающимися знаменами и музыкой... Войско весело шло на свою погибель".
Так вот, напоказ Европе, Истории и добрым людям на потеху, топали под теплым взором Александра Павловича в ногу пять дней.. 19 ноября дотопали к Аустерлицу и расположились на бивуаки, оседлав Праценские высоты, с которых далеко видать, но и которые издалека видать. Понимающие взоры французских маршалов и подзорные трубы изучали с той стороны протекающей под высотами речонки, как шевелится в темнеющих сумерках русско-австрийский бивуачный муравейник. Вряд ли хитрое дело было Наполеону и прочим профессионалам-военным прикинуть, что такое затевается нашими.

Ночью предзимние туманы наползли на поля и холмы. Но что в сравнении с ними смысловые туманы, клубящиеся в сочиненной австрийским генералом Вейротером диспозиции предстоящего наутро сражения! Предполагалось, что Наполеон будет там, где желательно генералу Вейротеру. И что он будет стоять неподвжно и ждать, пока союзники, колонна за колонной, левофланговым движением обойдут его правый фланг.
С утра, когда разгром был еще впереди, начались в наступающей русско-австрийской армии всякие "чудеса порядка".
Колонны, идущие в обход противника (налево) перекрещивались с колоннами, предназначенными диспозицией занимать наш правый фланг. Из-за этого войска приходили на назначенное место порознь, опаздывали. Армию - реальную армию! - стратеги заставили разыгрывать кабинетную штабную игру, которая и на бумаге-то излагалась так, что у слушавших ахинею Вейротера в ночь перед сражением русских генералов только желваки на скулах двигались от собственного бессилия что-либо изменить, ибо царь благосклонно кивал, внимая этой ахинее.
Ну как могли не захлебнуться, не оказаться слабыми наши атаки, когда всякий желающий может убедиться по картам аустерлицкой баталии, что не могла пятая (кавалерийская) колонна прийти на правый фланг вовремя, потому что вторая (пехотная) колонна двинулась утром в бой с такого места, где неизбежно должна была пересечь ей дорогу! А потом, пройдя на рысях к правому флангу, пятая колонна не могла не пересечь дорогу другой пехотной колонне, четвертой, стоявшей в центре Праценских высот! И, придя на правый фланг, пятая колонна после всего этого не могла особенно надеяться занять свое место, потому что, если противник не осел или не глиняный неподвижный болван, то он давно должен был, видя брешь в нашем фронте, сам занять это самое место! Что он и сделал, между прочим.
Вдумаемся в страшное: на войне уже не развал хозяйства, не народный голод, не гибель посевов и тому подобное, а гибель людей, тысяч и тысяч людей - плата за некомпетентные или злонамеренные действия краснобаев и честолюбцев, политиков и политиканов, авантюристов и изменников! Мы недавно снова пережили это на чеченской.
Между тем "чудеса порядка" на аустерлицких полях продолжались. Гвардейская артиллерия, идя в бой, даже и не знала, что она идет в бой! Жиркевич рассказывал:
"...Мы подошли к Аустерлицу и расположились на бивуаках по сю сторону города, воображая французов еще, по крайней мере, верст за 100 от нас. На другой день, поутру, 20-го ноября, объявлено нам, что во время марша чрез город будет смотреть нас государь. Обозы приказано оставить на месте. Прекрасная погода".
Итак, артиллеристы-гвардейцы изготовились в этот день не к сражению, а к параду. (То же самое, кстати сказать, и кавалергарды, которые брошены в бой в парадных мундирах и без кирас, своей боевой защиты.) Вот что было с Жиркевичем и другими артиллеристами дальше:
"Цель смотра обманула наши ожидания, - мы все были только в одних мундирах. Пройдя до города не более как версты полторы, нас свернули с дороги в сторону, вправо и объявили нам, что мы идем занимать позицию. Вдруг говорят нам: "Французы! Заряжайте пушки!" Этого сюрприза мы вовсе не ждали".
Дальше - больше. Гвардейской пехоте начальствующие лица приказали снять ранцы, уложив их на землю, чтоб не мешали сокрушать и брать в плен французов. Ранцы эти все пропали - отступали ведь не по своим следам, а где придется, и притом весьма бойко, так что после сражения французы захватили их больше десяти тысяч, ровными рядами разложенных там, где были русские корпуса. Пища, патроны, обувь - всего лишились, отступая по предзимнему холоду, тысячи наших воинов!
К счастью, ровные многотысячные ряды ранцев не без успеха повоевали во время сражения с врагом...
Я не шучу!
Дело было так: гвардейская пехота, сняв их, построилась, унтер-офицеры выставили свои нелепые четырехаршинные эспантоны (что-то вроде алебард - введенное при Павле и отмененное после Аустерлица странное оружие). Затем пехота отошла (почему-то оставив, между прочим, без прикрытия батарею Жиркевича). Показались французы: вот донесло, кажется, и долгожданные рулады "Марсельезы"... Батарея с гвардейской точностью пресекла эти рулады прицельным залпом, после чего артиллеристам оставалось, сжимая банники, ждать скорого возмездия от тысяч неприятельских штыков (прикрытия-то не было - совсем как у толстовского Тушина под Шенграбеном!).
Однако французская армада чтой-то мялась в каких-то полутора верстах. Наконец, от стройных неприятельских рядов отделилась, как выражается Жиркевич, "небольшая толпа" и робко двинулась вперед, что-то такое рассматривая в поле рядом с русской батареей. Артиллеристы сначала гадали, а догадавшись, разразились здоровым хохотом! Они поняли, что французов напугали ряды ранцев. Их обращенные вверх манерки, чищенные-перечищенные солдатами, блестели на солнце, и толпе мировых революционеров казалось, что залегло, коварно изготовясь подпустить поближе, несметное войско... Так и не решились наступать сами - вызвали быстроногую конницу!

Помните увиденное помчавшимся "почти по передней линии" толстовским Ростовым: русские уланы возвращаются из атаки? Было под Аустерлицем такое. Геройское безрассудство этой уланской атаки выглядит столь же рыцарственно, сколь безответственно. Впрочем, "благословил" гвардейских улан на то, чтобы они ринулись на много превосходящего числом противника, цесаревич Константин Павлович, командовавший гвардией. Константин, хоть и не в кино, разъезжал под Аустерлицем почему-то в белом колете кавалергардского полка и в каске совсем другого полка, лейб-гвардейского конного. Впрочем, цесаревичам все можно. Можно и такое: прискакать к уланам, театрально лобызнуть их шефа и, произнеся какие-то там "исторические слова", бросить людей на весьма вероятную погибель, в которой никакой военной необходимости нет. Так что в итоге оказалось: потеряно больше четырехсот человек да вдобавок генерал Меллер-Закомельский, которому совсем не следовало бы по должности рыцарствовать на позиции французов, захвачен в плен, и клинок его, пыхтя, оспаривают претенденты на пресловутые "маршальские жезлы".
Атака кавалергардского полка, которую видит Ростов после встречи с уланами, описана Толстым схематично и даже невнятно.
Скажу более: Толстой вообще "пропускает" еще одну конную гвардейскую атаку, хотя именно тут у нас была настоящая победа: полк, так и именовавшийся "конногвардейским", крепко порубил знаменитых мамелюков, затем пехоту и взял вражеское знамя - "единственный трофей союзников в Аустерлицком сражении", - подчеркивает Михайловский-Данилевский. Понять невнятицу и пропуски можно: Толстой тут действует намеренно, ибо проводит в романе идею, что Аустерлиц был вопиющей нелепостью и позором для армии, за плечами имевшей Суворова и Румянцева, а потому "разрисовка" чьего-то личного геройства лишь отвлекает от этой генеральной идеи. "Война и мир" - художественное произведение, а не исторический трактат! Но тем интереснее вот так дополнять рассказанное в этом великом романе деталями из исторической реальности, рассеивая понемногу "аустерлицкие туманы"...
Да, туман, тот не фигуральный холодный ноябрьский туман пособил Наполеону и его армии в приобретении на семь ближайших лет (1805-1812) имиджа "непобедимых"! Именно под прикрытием тумана отважный авантюрист, обладавший, конечно, прекрасным военным инстинктом, двинул с ночи свою армию далеко вперед, почти вплотную к русским бивуакам. Три колонны, одна за другой посланные "обходить" французов, были при этом проведены австрийцами-колонновожатыми мимо врага и потом несколько верст еще топали "дорогой в никуда" - ибо там, куда шли, их ждали только небольшие укрытые в тумане французские отряды, оставленные для того, чтобы обмануть эти колонны, изображая собой всю искомую армию. Основные наши силы оказались в результате отвлечены на вздорную перестрелку с ними, не зная, что оставили у себя в тыле Наполеона и подставили его ударам спину.
Пускай себе туман и Бонапартий спорят, кто из них двоих был под Аустерлицем "великим стратегом"! Но факт есть факт: против армии французов стояла теперь в центре единственная русская колонна (четвертая). Раздавить ее было тем легче, что командиры думали: колонна прикрыта тремя идущими впереди. А неприятель был в тумане под самым носом.
Тихохонько взбиравшиеся на Праценские высоты французы скоро смекнули, до чего им подфартило: противник уже, но сути, разрезан надвое без боя. Вот как рассказывает о дальнейшем соратник Наполеона (потом служивший у нас) Жомини:
"Едва взойдя на Праценские высоты, Сульт столкнулся с колонною Коловрата (4-й), которая направлялась в центре позади 3-й и, полагая себя обеспеченною войсками, идущими впереди, шла взводною походною колонною. Император Александр, Кутузов и главный штаб находились при ней. Такие неожиданные встречи посреди главной квартиры всегда поражают войска изумлением и производят беспорядок".
Как выражается Жомини, "благодаря смешным распоряжениям Вейротера", у центра не было резерва. Армия уж распылила свои силы по огромному пространству. А четвертая колонна действительно двигалась даже с незаряженными ружьями. Авангард ее напоролся на всю армаду Сульта. Французы дали залп, в передних рядах попадали; задние, забившие улочку деревни Працен, напирали, не понимая, что там впереди; и вот полезли влево и вправо - на заборы, во дворы... Сумятица в нашем центре началась.
Опрокинули четвертую, армию нашу разрезали (штаб с царем и австрийским императором успел ускакать). Ну, а после этого поочередно обрушивались, что называется, всей силушкой на остальные плутающие на версты друг от друга в поисках неприятеля наши пехотные колонны. Сульт бил с Праценских высот им в спину.
И все же Багратион привычно встал насмерть, как и под Шенграбеном; прикрыв путь отходящей армии, держался потом последовательно на трех позициях; затем только отошел сам, сохраняя дразнящий неприятеля идеальный порядок перед лицом всей наседающей армии "карманьольцев"!

Ну, а что знакомый наш, Иван Степанович Жиркевич? Хоть и под жестоким огнем, его батарея отошла недалеко - только за овраг, в котором протекал Раузницкий ручей - для пехоты противника какое-никакое препятствие. Пока тащили пушки через гать, рвануло зарядный ящик, поубивав орудийной прислуги. Но уняли сумятицу и снова изготовились к бою. Жиркевич скромняга, когда говорит о делах, в которых был сам!
- Часа в четыре начало смеркаться, - рассказывал он. - Я выше сказал, что все мы были в одних мундирах, без куска хлеба... Вдруг начался шепот: "Сражение проиграно, мы будем отступать!" Затем получено и приказание. Тихо, без шума, снимаемся с места и идем через город назад. В городе - теснота, давка, стон от раненых, разбитые погреба!.. Вино из бочек рекой течет по улицам; сыро, снег с ветром и метелью... Вот все, что у меня осталось в памяти от аустерлицкого сражения".
Так вспоминает этот никуда не побежавший и до вечера не отступавший без приказа воин. Он молчит о геройстве своей батареи. Кого он числил виновниками краха? Кого? Ну, конечно же, туманы и обстоятельства! Прости мою иронию, читатель...
А Лев Толстой напишет в своих черновиках: "Те, которые были причиною этого, австрийские колонновожатые, на другой день чистили себе ногти и отпускали немецкие вицы, и умерли в почестях и своей смертью, и никто не позаботился вытянуть из них кишки за то, что по их оплошности погибло двадцать тысяч русских людей и русская армия надолго не только потеряла свою прежнюю славу, но была опозорена".
Все смешалось в этой трагедии - самонадеянное новомыслие и простое недомыслие, непредвиденные туманы и аустерлицкис обстоятельста, затеи "мировых масштабов" и амбиции тупоумных штабистов, чьи-то претензии установить новый мировой порядок и чье-то неумение отстоять старую человеческую порядочность, тут же алчность, властолюбие и мелкая бесовщина! И покатило все более красное колесо нашей поразительной отечественной истории дальше, дальше, дальше но живой кровище - к будущим "аустерлицам" разного рода... Как, впрочем, и к будущим - все же расставляющим должные точки над "и" - героическим Бородино!

Чехлы на Истории, точно туманы.
Туманы на поле легли, как чехлы.
Лишь пика порой, где укрыты уланы,
проколет чехол, не шепчись, не чихни.

Колонны бесшумно в туманах плутают,
в веках и туманах — вперед, на врагов...
Любили Россию, читали Плутарха
корнет Вельяминов и юнкер Лесков.

О трубы, сбравурьте военные марши!
Стратег поцелует свой доблестный план.
А я все снимаю, не снять мне туманы...
Они приросли к этим горьким полям.

Зажмурьтесь-ка вы, берегущие нервы!
Мамлюки летели на реденький строй...
Солдаты лежат и лежат офицеры —
Давыдов 4-й и Лунин 2-й.

У нас ретирада — лишь кавалергарды
покажут каленый палаш ледяной.
И лишь барабан полковой в арьергарде
пророчит неясно про «боорроддиноо»...

Австриец ломает клинок о колено,
взамен сохраня и себя и солдат.
Его одобряет французский коллега —
павлин и повеса, но рыцарь Мюрат.

Размен комплиментов. Слова, как туманы.
Над миром туманы, как пушечный дым.
О, век нумер двадцать! И м ы, как мутанты,
на эти обычаи чести воззрим.

Воззрим на кровавый турнир молодецкий,
беззлобной резне ужаснемся, но зря.
О мирный театрик военненьких действий!
Видали мы виды.