Когда во второй половине XVIII века Екатерина II учредила Олонецкую губернию со столицей в Петрозаводске, губернатором был назначен поэт Гаврила Романович Державин. Так соединилась с Карелией его судьба. Природа Карелии, её жизнь преломились в державинском творчестве. Достаточно вспомнить знаменитую оду «Водопад»,где изображен водопад Кивач. Долгая жизнь Державина пришлась на славные для России времена. Он был свидетелем триумфальных успехов нашего государства — дипломатических, политических, военных. Он лично знал генералиссимуса Суворова и адмирала Ушакова; полководцев Румянцева и Потемкина; Екатерину II, ее сына Павла I и ее внука Александра I... Он сам был крупным государственным деятелем — побывал олонецким и тамбовским губернатором, сенатором и российским министром юстиции.
Нет смысла распространяться, что Державин был еще и знаменитым поэтом. Причем это был поэт-государственник, подобный В. Маяковскому, поэт с особым даром «актуального» художественного отклика на животрепещущие современные события. Он писал о победах над шведами и турками, над Польшей и наполеоновской Францией. Он выступал в защиту преследуемых и изобличал в стихах (порой и поименно) различных лихоимцев из числа сильных мира сего, нимало не заботясь о последствиях для себя. Хитрить и дипломатничать не любил, да и не умел.
В 1795 году Державин написал стихотворение «Памятник» и в нем предрек, что будет славен, «доколь славянов род вселенна будет чтить». Интересно, какие три основные свои поэтические заслуги Державин перечисляет в подтверждение того, что все будет именно так:
Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить.
Тогда еще жива была его «Фелица» — Екатерина II. Потому трудно удивляться, что в этом кратком стихотворном перечне на первом месте упоминается написанное поэтом о своем времени, о державе, успехи которой он — может быть, слишком прямо — связывал именно с государственными распоряжениями, державной волей и безошибочным политическим инстинктом царицы. Тем более можно такую «первостепенность» понять, вспомнив, что это царица во многом пособила Державину как литератору-профессионалу (после оды «Фелица» сорокалетний поэт, давно печатавшийся, но мало кем по достоинству оценённый, сразу стал всероссийской знаменитостью). Да и по служебной лестнице он был вскоре высоко вознесен — Екатерина дважды делала его губернатором (впрочем, державинская простодушная прямота оба раза приводила его на административной стезе к столкновениям с различными лихоимцами, к наветам клеветников и в конце концов к катастрофе).
Надо оговориться, что саму «Фелицу» поэт славил не так уж и много (оды «Фелица, «Благодарность Фелице», «Видение Мурзы», «Изображение Фелицы» — вот почти и всё!). Славил он державу, успехам которой так радовался.
Второе, что ставит себе в заслугу сам Державин — то, что он дерзнул «в сердечной простоте беседовать о Боге». Давайте запомним такое его признание — «в сердечной простоте»... Духовные оды поэт сочинял всю жизнь, явно испытывая в этом неотступную творческую потребность. И знаменитая ода «Бог», и еще ряд его од в отношении художественном — несомненно, очень сильные произведения.
Художественное творчество человеческого духа во все времена тянется к религиозным темам. Мне уже приходилось высказывать на страницах «Литературной России» (в статье «О душеполезном и душевредном» — 2003, №39) мнение, что художник, пишущий на религиозную тему, по самой природе человеческой неизбежно будет невольно смешивать правильные мысли и мысли неправильные — возможна лишь разная пропорция тех и других, как худшая, так и лучшая.
Мог по-человечески в чём-то ошибаться и Державин, когда он писал на богословски сложнейшие темы. Впрочем, он немало общался с деятелями Православной Церкви, а с митрополитом Евгением (Болховитиновым) даже дружил и посвятил ему свое известное стихотворное послание «Евгению. Жизнь Званская» (описав свой личный быт в имении на Волхове). Притом как поэт он всегда искренен — пишет, что «сердце скажет».
Деятельная натура Державина не давала ему ограничиваться словами — он не только умел «истину царям с улыбкой говорить», но и при всякой возможности всю жизнь пытался бороться за правое дело («Богов певец Не будет никогда подлец»). Александр I, на заре своего царствования пробовавший опереться на некоторых известных общественных деятелей, назначил было Державина министром юстиции. Однако тот стал служить (по собственным словам царя) «очень уж ревностно» — в частности, вступил в борьбу с винными откупщиками, которые, используя недочёты в законодательстве, буквально закабаляли население (особенно в южных и западных губерниях) и даже доводили до голода целые уезды. Царь быстрехонько отправил «чересчур честного» и уж больно самостоятельного министра в отставку.
Оказавшись в отставке, бывший министр стал жить то в своем петербургском доме, то в Званке. Любил заботиться о литературной молодежи — об этом рассказали, например, автор «Семейной хроники» замечательный прозаик С.Т. Аксаков и известный мемуарист С.П. Жихарев.
Патриотизм, прямодушная гражданственность Гаврилы Романовича оказались созвучны эпохе успехов на мировой арене великой державы — Союза Советских Социалистических Республик. В мое время несколько его произведений изучались уже в средней школе (бессмертную оду «Бог» я учил в девятом классе). Заслуживает упоминания и то, что благодаря чтению искрящихся живым темпераментом стихов Державина советским людям понятнее становились многие деятели Российской державы XVIII века. Например, князь Потемкин представал в них не как хитрый царедворец, а как «российский Марс», завоевавший и присоединивший к державе южные губернии. И Суворов (которого не раз пытались «кусать» наши вульгарные социологисты) тут выглядел не «реакционным царским генералом», а одним из величайших полководцев всех времен и народов...
Настало трагикомическое (но в основном все же трагическое) время «перестройки». Зная правдивый и горячий нрав Гаврилы Романовича, легко представить, что он сказал бы и сделал, приведись ему узнать, например, что присоединенная Потемкиным и Румянцевым Таврида (Крым) сегодня от державы «отсоединена» — притом весьма унизительным образом. Или что «отсоединена» от России вместе с прибалтийскими ее губерниями Нарва — город, в котором писал Державин свою оду «Бог», «наняв маленький покой в городе у одной старушки немки»...
Знаменитейшее, пожалуй, державинское произведение, посвященное по сей день изучаемой военными историками и теоретиками славной победе русской армии под началом Суворова, называется «На взятие Измаила».
Представь последний день природы,
Что пролилася звезд река;
На огнь пошли стеною воды,
Бугры взвились за облака;
Что вихри тучи к тучам гнали,
Что мрак лишь молньи освещали,
Что гром потряс всемирну ось,
Что солнце, мглою покровенно,
Ядро казалось раскаленно:
Се вид, как вшел в Измаил росс!
Ну и что «соизмеримое», так же сильно трогающее русскую душу прикажете вы воспеть сегодня? Какие темы для од ныне предлагает жизнь? У Державина было «На взятие Измаила». Сегодня пришлось бы, наверное, — «На казусное бегство из Германии»... У Державина — «Осень во время осады Очакова». Но и наши «постсоветские» годы не лыком шиты: «Осень 1993-го во время осады парламента» — чем не тема для оды?! Или: «На злодейственное утопление «Курска». «На натовское расширение к востоку». Есть еще у Державина ода «На счастие». Сегодня пришлось бы ему писать «На позор» (или «На политиканство»)... Именно так. Небезынтересно и то, что изрек бы Державин-губернатор, борец с лихоимцами и взаяточниками, о современных российских политико-экономических делах и делишках...
Когда-то Державин восклицал в оде «Водопад», посвященной «великолепному князю Тавриды» — Потемкину:
Но в ясный день, средь светлой влаги,
Как ходят рыбы в небесах,
И вьются полосаты флаги,
Наш флот на вздутых парусах
Вдали белеет на лиманах.
Какое чувство в россиянах?
Известно, какое чувство бередит сегодня во всяком человеке, болеющем душой за державу, судьба нашего Черноморского флота... Совсем не то, какое было у россиян, впервые читавших «Водопад» и восхищавшихся до сих пор не померкшей новаторской смелостью и неожиданностью его поэтических образов. А теперь вон в Измаиле посягают на память великого Суворова, наши моряки в Крыму — «представители иностранной державы», а про Балтику, про населенную почти поголовно русскими, но теперь зарубежную Нарву и говорить не захочется — не то что ехать туда для написания тех или иных од.
Впрочем, в том же «Водопаде» (где поэт с великой верой говорит, что «росс» побеждает потому, что направляется на своем пути Божией рукою) вспоминает Державин и прискорбное прошлое — трехвековую «страшную годину», когда народ наш как бы «спал», а землю опустошали войны и нашествия то кочевников, то западных врагов: «Враги его рукоплескали. Друзья не мыслили помочь». Но затем он, как лев, поднялся, «сильны орды пхнул ногою», «В Европе грады брал, тряс троны, Свергал царей, давал короны»... Наш народ может всё!
Чего не может род сей славный,
Любя царей своих, свершить?
Умейте лишь, главы венчанны,
Его бесценну кровь щадить.
Умейте дать ему вы льготу,
К делам великим дух, охоту...
Друг и соратник Пушкина поэт Петр Вяземский позже, уже в XIX веке, напишет о трех крупнейших гражданских поэтах предыдущей эпохи: «Ломоносов, Петров, Державин были бардами... народа, праздновавшего победы или готовившегося к новым». Оды Ломоносова — это преимущественно более ранняя эпоха, время императрицы Елизаветы Петровны. Зато поэзия Василия Петровича Петрова (сына московского священника), скромного друга всесильного Потемкина, — творчество талантливейшего державинского предшественника на стезе гражданской поэзии екатерининского времени. (Василий Петров, впоследствии искусственно «забытый», в XX веке толком не переиздававшийся, заслуживает отдельного обстоятельного о себе разговора).
Оды Петрова и Державина, где художественно осмысливается противоборство христианства и ислама (в то время облекшееся в форму войн России с Турцией) в литературном отношении суть высшие образцы русской оды. Читая их, неминуемо признаешь, как ни обидно: это был в чем-то существенном иной народ. Богатыри, не мы!... Но в том и состоит бесценная важность их творчества. Известно, на чем, на каких образцах и примерах сегодня пытаются воспитывать наших детей. Так вот, поэзия Державина — живое напоминание, что имеются совсем иные, куда более здоровые и привлекательные образцы и примеры юношеству для подражания.
... Гавриле Романовичу довелось на склоне лет увидеть свою родину и в годину страшной беды, ее постигшей. Иностранные захватчики в 1812 году успели забрести в места, находящиеся невдалеке от державинского имения Званка. Увидел поэт и то, как его народ скоро обратил вспять нашествие «двунадесяти языков», покоривших до того почти всю Европу. Вместе со всеми ликовал, когда суворовско-кутузовские «чудо-богатыри» весной 1814 года закончили «ту» Отечественную войну в Париже.
Державин успел по достоинству оценить огромный талант совсем еще юного Пушкина, услышав его оду в авторском чтении на экзамене в Лицее. Вокруг него самого до последних дней группировалась литературная молодежь. Да что молодежь: в разное время Фонвизин, Карамзин, Жуковский с благодарностью выслушивали его оценки своих произведений.
Впрочем, параллельно тому Державин всю свою жизнь наживал и личных врагов, что называется, «налево и направо»: в высшей степени свойственное ему качество, которое ныне именуется принципиальностью, во все времена кое-кому не по душе. Но то был Человек:
Богов певец
Не будет никогда подлец.
Глубоко православный человек, Державин конечно же, знал каково значение архистратига Гавриила, имя которого он носит, в деле спасения человечества. Это знание подкрепляло и воодушевляло его самого в его правдивых, честных писаниях и его смелых делах.
Державина не стало 8 (20) июля 1816 года. Поэт умер, не дописав грифелем на специальной доске новое произведение. Нам остались несколько грустных и мудрых строк:
Река времен в своем стремленье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
Около двух веков прошло с тех пор. Но поэзия Державина не потонула «в пропасти забвенья». Она будет жива, «доколь славянов род вселенна будет чтить»...
